Владимир Красильщиков - В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

— Сейчас? Трудно сказать. А в двенадцатом году, помнится, у них было зарегистрировано что-то около восьмисот миллионов.

— Ой, ой, ой!.. А у нас? Впрочем, ясно и без точной статистики. А ведь первый электрический светильник, знаю, изобретен у нас.

— «Свеча» Яблочкова. И как водится, чтобы не попасть в долговую тюрьму, изобретатель вынужден был уехать из России.

— Гм!

Глеб Максимилианович видел, насколько неприятно Ленину напоминание о подобных обстоятельствах. Все они как-то очень непосредственно задевали его. Кржижановскому стало жаль Старика, он решил отвлечь его чем-нибудь любопытным.

— Знаете, Шателен Михаил Андреевич... Мы его называем неисчерпаемым кладезем истории электротехники. Он рассказывал, что еще задолго до Яблочкова, в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, по случаю коронации Александра Второго были устроены «электрические солнца». Их смастерил русский изобретатель Шпаковский. Этот Шпаковский придумал дуговые лампы, которые питались от громаднейших батарей из элементов Бунзена.

Ленин опять помрачнел, задумался:

— Вот что, Глеб Максимилианович... У нас, при нашей темноте, электричество надо пропагандировать.

— Как? Разговорами о пользе и прелестях света?

— Не только словом, но и примером. Надо теперь же выработать план освещения электричеством каждого — я подчеркиваю! — каждого дома в РСФСР.

— О! Что бы это для нас значило, что бы дало! Но...

— Да! — подхватил Ленин, приподнявшись. — Это не сделается в один день, ибо ни лампочек, ни проводов, ни прочего у нас долго еще не будет хватать. Но лиха беда начало.

— Владимир Ильич! И я верю, и я знаю, что за первым десятком отчаянно трудных лет мы сможем взять темпы подъема, которые и не снились нашим соперникам...

— Но план все же нужен тотчас, — перебил Ленин, — хотя бы и на ряд лет. Это во-первых. А во-вторых, надо сокращенный план выработать тотчас и затем, это в-третьих, — и это самое главное — надо уметь вызвать и соревнование и самодеятельность масс для того, чтобы они тотчас принялись за дело.

Глеб Максимилианович улыбнулся широко, добро, покачал головой:

— Лейтмотивом ваших мыслей звучит слово «тотчас».

— Затем-то я и приехал к вам так спешно.

— Я слушаю вас, Владимир Ильич.

— Не посетуйте... Знаю, как трудно достались последние месяцы: не успел одолеть одно — берись за другое, не менее трудное дело. Но иного выхода нет. И дело сродни первому. Идет в развитие его. Дополняет. Словом, нельзя ли... — Ильич помедлил, с виноватой, лукавой улыбкой покосился на Кржижановского. — Нельзя ли «тотчас» разработать такой план (примерно): все волости, а их у нас десять-пятнадцать тысяч, снабжаются электрическим освещением в один год, все поселки... в два года, в первую очередь — изба-читальня и совдеп (две лампочки). Столбы тотчас готовьте так-то. Изоляторы тотчас готовьте сами. Обучение электричеству ставьте так-то...

— А где возьмем провода? Меди, Владимир Ильич, знаете, сколько нам потребуется на эти самые провода?..

— О! Медь! Проблема проблем. Я думал об этом всю дорогу из Кашина. Придется сказать о ней так: собирайте сами по уездам и волостям.

— Откуда она там, Владимир Ильич?

— Ну как же? Тонкий намек на колокола и прочий церковный хлам.

— Тонкий и деликатный.

— Непременно! Без какого бы то ни было ущемления религиозных чувств верующих, но вполне решительно.

— Я вижу, вы не зря ездили в Кашино...

Далеко пришлось ехать Ильичу, нелегка оказалась дорога туда и обратно в один день, а того труднее было оторваться от дел.

Но ведь еще с юности Старик требовал от Глеба Максимилиановича: «Жить в гуще. Знать настроения. Знать все. Понимать массу. Уметь подойти. Завоевать ее абсолютное доверие». Все это не только требования к соратникам, но и первая заповедь Ильича для себя самого.

Кржижановский давно чувствовал, что как бы половиной души Ленин живет в будущем. Такую способность он развил и у товарищей. «Отсюда, — думал Глеб Максимилианович, — наше нетерпение, наше торопливое стремление во что бы то ни стало, немедленно дотянуться до отдаленного, пока еще недосягаемого, из-за которого порой мы обжигаем руки».

Но страшась жупела фантастичности, Ленин постоянно будит волю к творчеству, верит, что именно благодаря ей ты станешь участником таких свершений, с которыми не сравнится даже счастливая выдумка.

Глебу Максимилиановичу припомнилась мысль Белинского о том, что гений всегда новатор, всегда живет думами своего народа, приподнимает их до уровня, доступного всему человечеству. Загад плана электрификации — пример как раз такой гениальности.

«И еще: пожалуй, самая привлекательная для меня черта Старика — глубочайшая правдивость. Как бы горька ни была истина, не отступит, не покривит душой».

Многие товарищи упрекают Глеба Максимилиановича: зачем повесил рядом портреты Ленина и Льва Толстого? Но ведь обоих отличает щедрый дар простоты и проникновенности. Только Ленин — искатель правды и истины другого, гораздо более высокого порядка.

А глаза его!.. Ленинские глаза... Прав был Горький, когда сказал Глебу Максимилиановичу, что глаза Ленина — это глаза неутомимого борца против лжи и горя жизни. И действительно, они горят, прищуриваясь, подмигивая, иронически улыбаясь, сверкая гневом. Действительно, блеск этих глаз делает речь его более жгучей и ясной. Иногда даже чудится, будто неукротимая энергия его духа брызжет из глаз искрами и слова, насыщенные ею, блестят в воздухе.

Кржижановский легко мог представить Ленина в гневе, помнил, как он не устает предупреждать: «Мы слышим звуки одобренья не в сладком рокоте хвалы, а в диких криках озлобленья». Но собственную натуру Глеб Максимилианович не мог переделать. И не раз Ильич упрекал его в недопустимой мягкотелости, излишней доброте:

— Уважаемый Клэр! Когда у вас наконец появится настоящая злость? Заведите вы себе цепную собаку.

Таким обращением — Клэр — он как бы подкреплял свои доводы, напоминая минувшее: ссылку, времена Второго съезда партии, когда так убедительно проявилась вся справедливость советов быть жестче и решительнее.

Давным-давно, в Сибири, Глеб Максимилианович ранил зайца и убежал, чтоб не смотреть на его мучения, не слышать воплей. Подоспел Владимир Ильич, обругал за неуместное «мягкосердечие» и выстрелом добил зайца. Все это никак не мешало Кржижановскому считать, что еще более характерны для Ленина слова: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть» — и деятельная забота о товарищах, а порой о почти незнакомых людях.

По-настоящему крупный человек не боится быть самим собой. Говорят, якобинец Робеспьер весьма ревниво беспокоился о том, в чем показаться на улице. Карл Маркс однажды застал Луи Блана прихорашивающимся перед зеркалом и с тех пор перестал принимать всерьез.