Владимир Красильщиков - В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Двенадцатого ноября — приказ Врангеля об эвакуации. Роспуск врангелевской армии.

Четырнадцатого — торжественное открытие электростанции в деревне Кашино.

Пятнадцатого — взятие красными войсками Симферополя, Севастополя и Феодосии. Бегство Врангеля из Крыма.

Та несытая осень порадовала буйным урожаем яблок. Курскую антоновку, симбирский анис, гомельский штриффель привозили в поездах, продавали прямо из мешков на улицах, «отпускали» по специальным ордерам, «давали» в пайках.

Глеб Максимилианович поглаживал бородку, щурился:

— Живем, как в раю, — ходим голые и едим яблоки.

Для того чтобы завершить подготовку плана в девять месяцев, пришлось работать с непрерывной поспешностью. Кржижановский трудился, что называется, самозабвенно, старался, чтобы так же работали и его сотрудники.

Каковы бы ни были их убеждения и симпатии, цель работы, великий ее смысл захватили равно всех. И по этому поводу Глеб Максимилианович нередко шутил:

— Все усердно подводим научный фундамент под строительство социализма...

Глава за главой, раздел за разделом плана ГОЭЛРО отправлялись в типографию. Отправлялись порою прямо с пишущей машинки, за которой по-прежнему самоотверженно сидела Маша Чашникова.

Центр тяжести работы над планом как то сам собой переместился в Садовники.

Экземпляр корректуры потребовал Ильич. Он внимательно просматривал каждый лист, радовался удачам, огорчался промахами, исправлял ошибки — особенно сердито, когда вместо «электрификация» набирали «электрофикация».

Как хорошо, как надежно ощущал себя Глеб Максимилианович, когда слышал решающее ленинское одобрение!

И за границей и дома, даже среди окружающих Владимира Ильича людей, находились такие, для которых нелепым казалось все, что Ленин обозначил словом «загад». Всевозможным преемникам былых «экономистов», чинушам с обиженным самолюбием, интеллигентным обывателям, начетчикам и книжникам план электрификации России был не по душе.

Но, кроме скептиков и оппортунистов, вокруг было немало настоящих ленинцев, твердых большевиков. И когда Глебу Максимилиановичу становилось особенно трудно, он вспоминал тот недавний — июньский — вечер в Садовниках, проведенный с Ленгником, их душевный, за полночь, разговор. Кржижановский думал об участии, которое оказывали ему и его работе старые товарищи — старые большевики, об их помощи и поддержке на каждом шагу.

Работы над планом завершались с тем же подъемом, с каким начинались и велись. Казалось, для Глеба Максимилиановича нет препятствий и пределов: раз он считает нужным что-то сделать, он это делает и сделает. Только так, только с такой преданностью привык он относиться к делу — будь то первые марксистские кружки, партийный съезд или электрификация страны.

Да и можно ли по-другому? Ленин оценивает одну неделю Советской власти как победу во всемирно-историческом масштабе. А что будет означать успех ГОЭЛРО?..

В ряду дней минула третья годовщина революции. Подумать только — уже три года!..

Октябрьская комиссия предложила не тратить ни одного лишнего аршина материи, и торжества прошли без пышного убранства улиц, но все равно весело, празднично. И сегодня, отправляясь на пленарное заседание, Глеб Максимилианович был в приподнятом настроении, чувствовал себя легко, бодро. То-то обрадует он товарищей, когда расскажет об очередной беседе с Лениным и решении Центрального Комитета готовить доклад об электрификации России к двадцатому декабря!

Чего он терпеть не мог, так это приносить худые вести. Такая необходимость делала его больным в прямом смысле. А сейчас вести были добрые...

Но что такое? Почему хмурится Круг? Будто с трудом — через силу — здоровается Александров... Куда-то вкось, мимо тебя, смотрят Рамзин, Вашков, Угримов.

«А! Понимаю. Провокационные слухи возымели свое действие».

Белые, затаившиеся вокруг, и белые-эмигранты по- своему отметили праздник Октября. Выдавая желаемое за действительное, говорили о том, что в Смоленске взбунтовался гарнизон, в Златоусте расстрелян Совет, в Сибири ширится восстание против Советской власти и так далее и тому подобное.

Конечно, такие люди, как Александров, Угримов, Круг, вряд ли поддались, вряд ли поверили всему этому, но сомнения закрались. И тревога: а вдруг?.. В результате настроение кислое, нерабочее.

Нет! Так не пойдет. Так не годится. А что делать?

— Ух ты! — Глеб Максимилианович игриво зажмурился, как бы ослепленный. Отныне больше всего на свете его интересовали хорошенькие стенографистки, изготовившиеся за столом. — Вот это да! В самом начале второй фазы витринной эпопеи...

— Что еще за эпопея? — Рамзин спросил нехотя, не поддерживая шутку, а только из вежливости.

— Ка-ак? Вы не знаете? Есть же такая серия картинок: женщина у витрины. Я бы сказал, целая эпопея жизни. В десять лет — возле магазина игрушек, в двадцать — не оторвет взгляда от соблазнительных творений кудесников моды — платьиц и шляпок. В тридцать лет — под гипнозом драгоценных камней, в сорок — перед институтом косметики, в пятьдесят — привлекают радости гастрономии, в шестьдесят... — аптека.

— Грустная эпопея, — заметил Круг и тут же улыбнулся.

Мало-помалу Глеб Максимилианович придавал своим шуткам иное, более тенденциозное направление:

— Знаете, эти серии очень входят в моду. На днях видел во французском журнале такую: «Париж в двухтысячном году». Первый рисунок: «Вот прилетел какой-то тип из Америки. — Ну и что тут такого?» Второй: чудо природы — женщина с длинными волосами. Третий: в зоопарке — «Папа! Это какое животное? — Не знаю. Кажется, лошадь». Четвертый: молодой человек у телефона: «Алло! Марс? Я тебя слушаю, дорогая». Наконец, последний рисунок: две мумии с бородами до полу — «Кто такие? — Да это русские. С восемнадцатого года спорят, должна ли быть в России демократическая республика или конституционная монархия...»

— Действительно! — уже улыбается и Александров. — Просто осатанели эти эмигранты. Черт-те что городят. Будто Нижний Новгород занят мятежниками и на улицах идут кровавые бои...

— И в Москве уличные бои! — Глеб Максимилианович говорит серьезно, даже трагически. Он не опровергает слухи — нет! — наоборот, нагнетает драматизм, сгущает краски. — Неужели не заметили? Как же вы так?! Как вы могли не обратить на это внимание, скажем, когда ходили гулять по Красной площади или когда покупали билеты на балет в Большой?..

Александров смеется от души. Смеются Круг, Вашков, Угримов.