Слава Телегин - Большая Книга. Том 1. Имперский сирота [litres самиздат]

Кокон уже давно обволок Яса со всех сторон, так что горя и боли не было. А вот звуки и краски он внезапно стал пропускать, не приглушая их, как это было в троллейбусе. И поэтому прощание с дедом сейчас впечатывалось в память со всей педантичностью. Деда Миша лежал в гробу, стоящим в центре зала на табуретках. Из-за задернутых штор все холодные цвета делались темнее и насыщеннее, чем на самом деле. И поэтому серое бескровное лицо деда и синие губы били по глазам Яса, словно плеткой. Не так сильно, как тогдашнее покрытое струпьями лицо Вовки в котловане, но все равно. Однако, отвести глаза, как и тогда, Яс не мог, но в этот раз совсем по другой причине. Он все смотрел и смотрел на лицо своего мертвого дедушки, пытаясь понять, как это? Человек еще недавно шутил, улыбался, любил – как же сильно они любили друг друга! – и вот теперь его нет. Но ведь куда-то должно же все это деваться? Все его воспоминания, его доброта, его мысли? Не может же быть, чтобы это все исчезало бесследно? Или все-таки возможно? И, когда Яс допускал в мыслях такую возможность, сердце болезненно сжималось, а к горлу подступал душный ком.

Хотя Яс уже и не верил в Волшебника, все его внутренности сопротивлялись этой ужасной несправедливости – бесследно исчезнуть. Ведь, улети душа деды Миши на небо, теоретически была бы возможность увидеться с ним когда-нибудь, не на этом свете, так на том. Но если души нет, и смерть необратима и окончательна – то тогда все? И никогда дедушка не обнимет его, не скажет ему «мой гвардиец», не возьмет его за руку? Это были лишь обрывки мыслей, а не сами мысли, но общее русло было именно таким, когда бабушка Надя подошла к нему, крепко обняла и заплакала. Яс был в коконе, поэтому слезы хотя и тоже моментально полились из его глаз, но не такие горькие, как это было три года назад на похоронах Вовки, а скорее, слезы сострадания бабушкиному горю.

Собственного горя от утраты все-таки не было. Если бы Яс тогда уже умел анализировать эмоции, то расшифровка этих сумбурных импульсов сознания была бы примерно следующей: дедушка прожил полную интересных событий, насыщенную жизнь, рука об руку со своей единственной и любимой женой. Он делал только добрые дела, говорил только хорошие добрые слова, а Яса, которому выпало счастье уродиться внуком такого замечательного деда, всегда водил в парк, кормил мороженным, покупал столько билетов на «Сюрприз», сколько был способен выдержать вестибулярный аппарат его любимого внука. Еще он постоянно что-то изобретал на своем аэродроме, за что даже имел значок «изобретатель-рационализатор». И, если бы не он, Яс не знал бы, что такое абсолютное добро в этом мире. Деда Миша был абсолютным добром, которое не может взять и исчезнуть бесследно. А теперь он лежит мертвый в гробу, который через несколько часов будет закопан на кладбище. Но как же быть с тем добром, которое от него исходило всю жизнь? Куда денется оно? И как возможно поставить знак равенства между дедой Мишей, когда он был жив и излучал добро, тепло и свет и вот этим мертвым телом в гробу? И, если нет, то куда делось вычитаемое? Вот какие мысли дала бы эта расшифровка, но Яс тогда не знал слова «психоанализ». И поэтому молча и со страхом смотрел, как прощающиеся, подходя к гробу, целуют того или, точнее, то, что выдавало себя за Михаила Егоровича в темно-синие губы. Эти поцелуи были страшнее всего.

Много лет спустя Яс поймет, почему именно эти поцелуи в дедушкины губы вызывали у него такое отвращение, смешанное со страхом. Нельзя было относиться как к живому, к тому, что уже не было живым. А если бы это тело, которое лишь только внешне уже было похоже на дедушку, внезапно обрело от поцелуев жизнь? И воскресший бы снова стал жить с ними, будучи уже совершенно другим, чужим человеком? Не дедушкой Мишей, ведь вместо его души в это тело могла вселиться какая-нибудь другая? Яса тогда, пусть и бессознательно, страшило не отсутствие жизни, а отсутствие уникальной личности, которую другая живая душа была бы не в состоянии заменить. Хоть он тогда еще ничего не знал обо всех этих сказках про вуду, но воскресить тело дедушки с другой личностью внутри для Яса все равно было намного страшнее, чем безвозвратно потерять и похоронить его. И поэтому так отвратительно-страшны были ему эти поцелуи в мертвые уста, когда тот, кто еще недавно назывался дедой Мишей, был уже где-то в другом месте. Ну или его теперь не было вообще, во что Яс так упорно отказывался верить.

Потом Яс и мама вместе со всеми вышли на улицу, где около подъезда неожиданно выстроились в ряд трое музыкантов: один с барабаном и двое с трубами, побольше и поменьше. Они неожиданно были совсем не такие опрятные, каких Яс привык видеть в концертных залах, и играли иногда чуть фальшивя, но так жалостливо, что Яс с мамой опять заплакали, а бабушка не просто зарыдала, а уже надрывно, с хрипом заголосила, как мама Вовки тогда. Ясу сквозь собственные слезы показалось, что от бабушкиного крика у него что-то лопнуло внутри головы. Музыканты замолчали, мужчины подняли гроб с табуреток и понесли к дороге, туда, где стоял «пазик» с черными полосами на борту. Мама, вытерев платком глаза, поцеловала его и сказала, что на кладбище Яс поедет без нее, а она вернется домой и будет ждать его там. После этого гроб погрузили в стоящий у обочины автобус, куда сел и Яс с отцом и бабушкой; и вся процессия, состоявшая из еще одного автобуса с работы и нескольких легковушек, медленно повезла Михаила Егоровича в его последний путь в этом городе и на этой планете.

Дедушку хоронили далеко за городом, на новом, так называемом «Бурундайском» кладбище, недалеко от которого как раз и располагался аэродром сельхоз авиации, последнее место работы деды Миши. Всю дорогу ехали молча. Надежда Иосифовна, выплакав все слезы, сидела с абсолютно сухими глазами и молчала, а остальным разговаривать было в ее присутствии не очень удобно – в этом автобусе ехали только близкие родственники. Цветом лица, серым и выдававшим глубину ее горя лучше всяких слез, она почти сравнялась с покойным дедой Мишей. Всю жизнь после их свадьбы в начале сороковых они прошли вместе бок о бок. Даже отдыхать в отпуск ездили только вместе, если не считать одной недельной поездки деда в Москву с Ясом и Аллочкой. Каково ей, прожившей с ним почти пятьдесят лет и не расстававшейся с любимым мужем дольше, чем на три-четыре командировочных дня, было в этот момент осознавать, что отныне ей предстоят долгие недели и месяцы в одиночестве, без своей земной половины? А если бы ей тогда кто-нибудь сказал, что она переживет своего супруга на целую четверть века?

Кладбище и всю церемонию там Яс запомнил плохо. Кокон к тому времени уже устал фильтровать негатив и просто вырубил по максимуму все раздражители. Поэтому память Яса записала только, как забивали в гробу гвоздями крышку, чего он не понимал и не одобрял. И как потом все кидали на нее землю, зачерпывая голой рукой из выкопанной рядом кучи. Получалось, что все кидаются землей в его мертвого деда – это тоже было непонятно и неприятно видеть. Но, как и раньше в квартире, в тот момент эти эмоции не были слеплены в мысли, просто память фиксировала их, чтобы впоследствии Яс смог разобраться. В чем? В том, что представляет собой смерть близкого человека, наверное. Он сквозь толстый кокон и слезы досмотрел, как последняя лопата земли опускается на место, где еще несколько минут назад была прямоугольная яма, а потом вместе с бабушкой побрел назад к автобусу. По дороге в город он уже тоже не плакал. Слезы кончились и у него.