Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

— В чем?

— Вдруг мне не удастся найти там приличную работу? Вдруг не удастся расширить торговлю? Вдруг…

— Удача будет на вашей стороне, — сказала она, — я знаю.

— Знаете? — нахмурился он, пристально взглянув на нее. — Что вы знаете? Скажите мне. У вас есть какое-то предвиденье? Есть…

— Не имеет значения, что именно я знаю. Вы должны уйти. — Она оттолкнула его в грудь, ощутив, как упали его руки, и между ними возникла разделяющая воздушная стена. На его помрачневшем лице отразились напряжение и неуверенность. Она со вздохом улыбнулась ему.

— Я не хочу прощаться, — спокойно произнесла она.

— Я тоже.

— И не хочу смотреть, как вы уходите.

— Я пойду задом наперед, — сказал он, разворачиваясь, — чтобы продолжать видеть вас.

— До самого Лондона?

— Если понадобится.

— Тогда вы упадете в канаву, — она рассмеялась, — или врежетесь в телегу.

— Ну и пусть.

Он рванулся к ней и, опять обняв, принялся целовать.

— Первый поцелуй для вас, — заявил он, начиная считать, — второй для Сюзанны и третий для нашего будущего малыша.

— Я обязательно передам его, — с улыбкой сказала она, стараясь сохранить шутливый тон, — когда придет время. А теперь уходите.

— Ухожу, — сказал он, отступая назад, но по-прежнему глядя на нее. — Идя спиной вперед, я не буду чувствовать, что ухожу.

Она всплеснула руками.

— Идите же нормально, — протестующе потребовала она.

— Пойду. Но не успеете вы опомниться, как я вернусь и заберу вас всех.

Она отвернулась прежде, чем муж исчез за поворотом дороги. До Лондона ему придется идти дня четыре, меньше, если повезет и его подберет по пути какой-нибудь фермер с повозкой. Она могла уговаривать его уйти, но ей решительно не хотелось смотреть, как он уходит.

Агнес возвращалась назад только что пройденным ими путем, но медленнее. Как странно идти по тем же улицам в обратную сторону, словно обводить чернилами уже написанные слова, ее ноги двигались, подобно перу, что-то переписывая, что-то вычеркивая. Странное прощание. Казалось бы, все так просто: мгновение назад, всего минуты три или четыре тому назад, он стоял рядом с ней; а теперь ушел. Чуть раньше они были вместе; теперь она одна. Ей стало холодно, она почувствовала себя обнаженной, словно очищенная от шелухи луковица.

Вот лавка, мимо которой они недавно проходили, заполненная оловянными кастрюлями и кедровой стружкой. Они видели и эту женщину, она все еще выбирала товары, оценивающе взвешивая в руках разные кастрюли, как же она могла до сих пор сомневаться и не сделать выбор нужной ей посуды, когда в жизни Агнес за это время успело произойти такое изменение, такая важная перемена? Ее мир раскололся пополам, а в городе на чьем-то пороге все так же дремала собака. И молодая женщина продолжала увязывать в тюки одежду, так же, как она увязывала их, когда они еще вместе проходили мимо нее. А навстречу ей теперь шел седой старик с желтоватым тощим лицом («Он не протянет и года», — подумала Агнес, эта мысль промелькнула у нее в уме, словно ласточка в небе), он печально кивнул ей, проходя мимо. Неужели он не видит, не может понять, что известная ей жизнь закончилась, что муж ушел?

Ребенок вдруг зашевелился, может, пожал плечами, а потом начал толкаться, упираясь изнутри в ее живот то ножкой, то ладошкой. Она коснулась того места — где только что толкалась ручка ее ребенка — так, словно ничего не изменилось, словно мир остался прежним.

Письмо Элизы забрал парнишка из одного из соседних домов на их улице: он встал до рассвета и шел по Хенли-стрит по поручению отца, велевшего ему сходить проверить беременную корову на другом берегу реки. Мэри окликнула его из окна, дала письмо и попросила отнести в почтовый трактир, сунув ему в руку монету.

Мальчик спрятал письмо в рукав, хотя сначала посмотрел на наклонную надпись, сделанную на бумаге. Он так и не научился читать, поэтому смысл слов остался для него неясным, но ему понравились петли и закорючки чернильных строчек, похожие на следы, которые оставляли порой голые ветви деревьев на заледеневших оконных стеклах.

Он отнес письмо в трактир около моста и продолжил путь к их тельной корове, она, как выяснилось, еще не разродилась и посмотрела на мальчика большими и, как ему показалось, испуганными глазами, продолжая жевать жвачку. Позже, уже утром, трактирщик передал его вместе с другими письмами хлеботорговцу, уезжавшему в тот день в Лондон.

Письмо Элизы к брату путешествовало в кожаной сумке хлеботорговца до самого Бенбери. Откуда его забрала подвода и отвезла на улицу Стокенчерч, где письмо оставили в нужном доме. Домовладелец искоса взглянул на него и развернул к солнечному свету, косые лучи которого падали в коридор. Зрение его ослабело. Но он разглядел имя своего жильца, вчера уехавшего в Кент. По распоряжению городских властей из-за чумы столичные театры закрылись, поэтому его жилец со своей труппой актеров отправились в тур по близлежащим городам, по тем местам, где еще разрешалось собирать зрителей.

Хозяину дома пришлось дожидаться, когда его сын, закончив дела на рынке Чипсайда, вернется домой. Сын явился сердитый из-за того, что один из торговцев не пришел на назначенную встречу, да и сам он промок до нитки под проливным дождем, поэтому лишь еще через пару часов домовладелец достал перо и чернила, взял с каминной полки принесенное письмо и старательно, высунув кончик языка из уголка рта, надписал адрес постоялого двора в Кенте, где, по словам жильца, он собирался жить.

Далее письмо Элизы переходило из рук в руки, сначала попав в почтовый двор на окраине города, где дождалось оказии в Кент — в данном случае мужчина толкал повозку, где сидели женщина с собакой и курицей.

Когда письмо достигло адресата, то сам он — жилец, брат, муж, отец и, наконец, актер — находился в здании гильдии одного городка на восточной окраине Кента. В этом здании пахло жареным мясом и вареной свеклой; в одном углу там громоздилась куча каких-то фермерских орудий и мешков; узкие полосы света с трудом проникали внутрь сквозь высокие заплесневелые окна.

Отклонившись назад, он созерцал скудное освещение, представляя, как они сойдутся посередине этого зала, соорудив арочные светлые своды, и придадут всему пространству импровизированной сцены вид подводного мира, где он и остальные актеры труппы будут изображать рыб, плавающих в мрачных глубинах зеленоватого пруда.

В зал влетел ребенок — мальчик, предположил он, — босоногий и простоволосый, в рваной одежонке и с золотушным лицом, он выкрикнул нечто похожее на его имя напористым гнусавым голосом, размахивая, как флагом, каким-то письмом.

— Это я, — устало произнес он, протягивая руку.