Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

Они не могли выжить оба: и оба это поняли. Слишком мало воздуха, мало здоровой крови, мало жизненных токов для них двоих. Возможно, их не хватало изначально. И если кому-то из них суждено выжить, то должна выжить сестра. Он хотел этого. Он крепко держал края простыни обеими руками. Он, Хамнет, так решил. Так и будет.

Незадолго до своего второго дня рождения Сюзанна, скрестив ноги, сидела в корзине на полу в бабушкиной гостиной, юбка раскинулась вокруг нее воздушными волнами. В каждой ручке она держала по деревянной ложке и, представляя их веслами, гребла ими со всей возможной быстротой. Она плыла вниз по реке. По быстрому, извилистому потоку. Водоросли струились по течению, сплетая и расплетая свои зеленые плети. Ей нужно было постоянно грести, чтобы оставаться на плаву — если она остановится, то бог знает, что может случиться… Мимо нее проплывали утки и лебеди, вроде бы совершенно спокойные и умиротворенные, но Сюзанна знала, что под водой они неустанно и быстро перебирают своими перепончатыми лапками. Никто, кроме нее, не видел этих водоплавающих птиц. Ни ее мама, она стояла у окна и разбрасывала семена по подоконнику. Ни ее бабушка, она сидела за столом перед своей швейной коробкой. Ни ее отец, она видела лишь пару его ног в темных чулках, которые перемещались от стены к стене. Подошвы его туфель стучали и шаркали по волнам Сюзанниной реки. Его ноги проходили мимо уток, между лебедями, иногда скрываясь в зарослях прибрежного камыша. Девочке хотелось сказать ему, чтобы он был поосторожнее, узнать, умеет ли он плавать. Ей представилась, как голова отца — с такими же темными, как его чулки, волосами — исчезает под буровато-зелеными водами. От этой картины у нее сжалось горло, а глаза защипало от подступивших жгучих слез.

Подняв взгляд на отца, она увидела, что он остановился. Его прямые ноги застыли, как пара древесных стволов. Он остановился перед своей матерью, она по-прежнему что-то шила, и ее серебристая иголка то ныряла в ткань, то выныривала обратно. Сюзанне она представлялась серебристой рыбкой, может, пескариком или даже хариусом, он то выпрыгивал из волн, то заныривал на самое дно, и девочка, продолжая свое волшебное плавание, вдруг осознала, что бабушка отбросила свое шитье, встала и начала кричать что-то, сердито глядя на отца. Сюзанна потрясенно смотрела на них, забыв о своих ложках-веслах. В ее памяти запечатлелась эта странная сцена: лицо бабушки искажено гневом, она схватила своего сына за руку; отец Сюзанны вырвал руку у своей матери и тихо произнес что-то угрожающим тоном; потом бабушка вскинула руки в сторону матери девочки, резко окликнув ее по имени — сказанное бабушкой прозвучало как «Анньес», — и мать сразу обернулась. Платье матери покрывало большой живот с другим малышом. Братиком или сестричкой, как говорила ей мама. А еще на мамином плече сидела белка. Неужели настоящая белка? Но Сюзанна знала, белка — самая что ни на есть настоящая. Рыжий хвост зверька ярко, как пламя, поблескивал в льющихся из окна солнечных лучах. Забравшись по рукаву, белка пристроилась на плече матери, рядом с чепцом, скрывавшим мамины волосы, которые Сюзанне иногда разрешали распутывать, расчесывать и заплетать.

Лицо ее мамы выражало полнейшую безмятежность. Она обвела рассеянным взглядом гостиную, бабушку, отца, ребенка в корзинке-лодке. Погладила белку по хвосту; Сюзанне порой тоже очень хотелось погладить белку, но зверек никогда не подпускал ее близко. Поглаживая беличий хвост, мама пожимала плечами, выслушивая все, что ей говорили. С какой-то рассеянной улыбкой мама опять отвернулась к окну, сняла белку с плеча и выпустила из окна.

Сюзанна подмечала все эти странные детали. А утки и лебеди подплывали все ближе, скапливаясь вокруг ее лодки.

Мэри упорно продолжала шить, иголка постоянно ныряла в ткань и выныривала рядом. Она с трудом понимала, что делала, но заметила, что пока выслушивала слова сына, стежки ее стали большими и неровными, что особенно раздражало ее, поскольку она славилась своим рукоделием — да, она действительно была мастерицей. Она старалась не терять головы, сохранять спокойствие, но ее сын в который раз пытался убедить ее в том, что не сомневается в успехе нового плана, что ему удастся расширить перчаточное предприятие отца в Лондоне. Мэри, едва сдерживая ярость, подавила презрительную усмешку. Ее невестка, разумеется, не принимала ни малейшего участия в их дискуссии, тупо стояла у окна, издавая какие-то глупые междометия.

За окном резвилась рыжеватая белка с крысиной мордочкой, она жила в дупле дерева возле дома: иногда Агнес нравилось подкармливать и баловать этого зверька. Мэри в жизни не могла понять такого поведения и не раз говорила невестке, что нельзя пускать в дом грязных грызунов, бог знает, какие болезни и заразу они могут притащить, но Агнес не слушала. Агнес никогда не слушала. Даже сейчас, когда ее муж собирался уехать из дома, сбежать, бросить их, хотя на самом деле ему следовало на коленях просить прощения у матери, ведь еще и трех лет не прошло, как она впустила в свой дом эту его брюхатую невесту, да и у отца тоже, хотя, бог свидетель, Джон сам не без греха, однако же всегда старался, как мог, ради блага семьи. И такая вот своеобразная невосприимчивость была обычной для Агнес, она никогда не прислушивалась к умным советам.

Мэри не могла смотреть на сына; не могла смотреть и на стоявшую у окна снова беременную невестку, игравшую с треклятой белкой так, словно в доме не происходило ничего важного.

Джон обходился с Агнес как с простушкой, сельской дурочкой. Он кивал ей, проходя мимо нее в доме или когда видел за столом. «Как у нас нынче дела, Агнес?» — мог спросить он у нее, словно у малого дитяти. Он снисходительно поглядывал на молодую женщину, если она притаскивала кучку каких-то грязных корешков или показывала им горстку гладкобоких желудей. Он терпел ее чудаковатые выходки, вечерние скитания, ее порой неряшливый вид, глупые фантазии или предсказания, которыми она иногда делилась с ними, терпел и разных животных и прочих тварей, которых она приносила в дом (тритона, посаженного ею в кувшин с водой, какого-то плешивого голубя, за которым она ухаживала до полного его выздоровления). Если Мэри жаловалась ему по вечерам, когда они лежали в постели, он просто похлопывал ее по руке, говоря: «Да не обращайте на девочку внимания. Не забывайте, что она у нас деревенская, а не городская». В ответ Мэри обычно возражала: «Агнес не девочка. А женщина, соблазнившая парня помоложе, нашего сына, и женившая его на себе по худшей из возможных причин». И добавляла: «Вы слишком много прощаете ей, и все из-за ее приданого. Не думайте, что я этого не понимаю». И заключала: «Я же сама из деревни, выросла на ферме, но разве я бегаю по ночам и таскаю в дом всякую дикую живность? Нет, ничего подобного. Некоторые из нас, — тут она обычно презрительно фыркала, — знают, как подобает себя вести».