Сергей Заграевский - Архитектор его величества

Оказывается, кто-то собирался поджечь мой дом и запер окна и двери, дабы никто не мог выскочить наружу. А спасло меня и моих слуг от мучительной смерти в огне то, что мудрый и многоопытный Вышата Никифорович после княжеского суда подумал, что кто-нибудь из изобличенных мною воров может захотеть мне отомстить, и приставил к моему дому тайную стражу, которая и схватила поджигателя. Да благословит Господь честного старого воина Вышату.

И вскоре я вновь был приглашен на суд, только не князя, а верховного воеводы, ибо преступники не имели благородного происхождения. Представь себе мое потрясение, любезный брат мой во Христе, когда мне стало известно, что один из них — мой помощник Яков Осипович, другой — крестьянин Микита из Бремболы.

Когда я увидел сих людей на суде, с вывихнутыми на дыбе руками, с опущенными от стыда головами, я не поверил своим глазам. Но все оказалось страшной правдою: Яков наряду с Евстафием Миронеговичем и Янем Лукичом участвовал в неправедных заработках на утаивании белого камня, и когда лишился сих заработков, то пришел в ярость и решил мне отомстить. К тому же если бы я сгорел, то никто уже не помешал бы Якову вновь начать воровать — если не камень, то что-нибудь еще: например, золото, медь, свинец, изразцовые напольные плитки, строительный инструмент… Да мало ли что можно украсть на строительстве в отсутствие надзора? Оказывается, Яков много лет таким образом обманывал князя Георгия Долгорукого, и архитектор Савва Нажирович то ли ни о чем не догадывался, то ли сам участвовал в воровстве.

И Яков нанял Микиту для того, чтобы сжечь меня в моем доме. Как мог Микита, называвший себя моим другом, пойти на такое страшное преступление — не понимаю и, наверное, никогда не пойму. Неужели род людской пал так низко? Неужели человек может до такой степени затоптать в себе образ Божий? И ведь злодей не остановился ни перед неизбежной гибелью вместе со мною ни в чем не повинных слуг, ни перед тем, что в сухую и теплую погоду, когда он собирался поджечь мой дом, от одного пожара мог загореться весь город!

А когда Микита был схвачен, он под пыткою показал на Якова. Тот, в свою очередь, тоже под пыткою сознался во всем, в том числе и в многолетнем обмане суздальских князей — на предыдущем суде, как ты помнишь, ему удалось уйти от наказания. Поэтому ни он, ни Микита не лежали ничком и не молили Вышату Никифоровича о смягчении их участи: они понимали, что это бесполезно. И приговор был страшным: за попытку сжечь благородного барона Готлиба, его слуг и мастерскую с ценными инструментами, за опасность возникновения большого городского пожара и за многолетнее воровство — посадить обоих на кол.

Вконец расстроенный, я ушел домой, размышляя о человеческой алчности и вспоминая слова Соломоновых притчей: «Таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им». На следующий день я назначил своим главным помощником Улеба Хотовича, начал объяснять ему тонкости строительных наук и искусств и немного отвлекся от тяжких дум. Тогда мне казалось, что больше я никогда не увижу ни Якова, ни Микиту: казни обычно проводились на владимирском торгу, куда я заглядывал редко. Но я ошибся: еще один раз, не иначе как в наказание за мои многочисленные грехи, увидеть сих людей пришлось.

Через несколько дней после суда я услышал утром сильнейший шум толпы рядом с моим домом во Владимире. Вышел наружу. Толпа расступилась, пропуская меня, и плотно сомкнулась за моей спиною. Оказалось, что привели Якова и Микиту, принесли огромные заостренные колья и собираются вершить казнь прямо напротив моих дверей.

Не знаю, брат мой во Христе, приходилось ли тебе слышать о посажении на кол, принятом на Востоке и почти неизвестном у нас. Я в Палестине слышал и думал, что для сей казни нужен большой помост, с которого палачи сажают несчастного на вкопанный в землю кол. Но все оказалось проще: казнимого кладут ничком, забивают в него кол горизонтально посредством большого молота, а затем поднимают сей кол и вкапывают другой его конец в землю. Обычно во время забивания несчастный от адской боли теряет сознание, а затем приходит в себя уже пронзенным. Искусство палачей состоит в том, чтобы кол, проходя сквозь тело, не задел сердца, дабы страдания продолжались много часов.

Извини, любезный мой земляк, если я задел твое человеколюбие сим страшным рассказом. Но представь себе весь кошмар вынужденного наблюдения за тем, как трясущимся от ужаса Якову и Миките, одетым лишь в рубахи, священник отпустил грехи, дал поцеловать крест и предал в руки палачей. Те сделали свое дело воистину мастерски: спустя полчаса обеспамятевшие несчастные уже вознеслись над толпою, нанизанные на колья, как бабочки на иглы в коллекции нашего штайнбергского архивариуса Марзера.

Толпа стала расходиться, и я наконец получил возможность вернуться в дом. Выйдя вновь через пару часов, я увидел еще более страшную картину, нежели доселе: оба несчастных уже очнулись, Яков сошел с ума от нечеловеческих страданий и бормотал какую-то несуразицу, а Микита слабым хриплым голосом беседовал со своей женою и детьми. Да, любезный мой Конрад, маленькие дети сего злодея оказались допущены к месту казни. Когда я вышел, все они посмотрели на меня, и их взгляды я не забуду до смертного часа. Мне показалось, что лучше бы я сгорел вместе со всем городом, да простит меня Господь за такие мысли.

Я немедленно пошел к Вышате Никифоровичу, объяснил, что сие страшное зрелище не дает мне спокойно работать над княжескими заказами, и спросил, неужели нельзя было выбрать для казни другое место. Тот удивился и сказал, что повелел совершить казнь под моими окнами как раз для того, чтобы сделать мне приятное: дать возможность наблюдать муки преступников, покушавшихся на мою жизнь.

Я был потрясен такой дикой логикою — хотя должен сказать, что нравы в наших имперских городах бывают и еще более варварскими, — и попросил прекратить мучения несчастных. Верховный воевода пожал плечами, вызвал своего помощника и отдал распоряжение. Когда я вернулся домой, кольев уже не было. Я спросил у одного из своих слуг, нанесли ли преступникам «удар милосердия» или еще живыми унесли мучительно умирать в другое место. Тот ответил, что нанесли, но я почувствовал, что сие было сказано лишь для того, чтобы меня не расстраивать.

Вот такая жестокость господствует в сем мире, несмотря на то, что прошло уже одиннадцать веков с тех пор, как Иисус Христос завещал нам любить друг друга и своими крестными страданиями искупил наши грехи!

После сего воистину апокалипсического кошмара я надолго слег в кровать: в глазах потемнело, болело сердце, кровь громко пульсировала в висках, дышать было трудно, ночами я бредил, причем, как мне потом поведали слуги, в бреду призывал некую Любомилу: я, конечно же, понял, о какой Любомиле шла речь. Встать я не смог даже двадцать шестого сентября, в день святого Иоанна Богослова и своих пятьдесят вторых именин. Обеспокоенный моим здоровьем князь Андрей Георгиевич прислал своего лучшего лекаря, тот пустил мне кровь и приложил какие-то примочки, вскоре мне стало немного легче, и я продолжил работу.