Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

– Хотела Митьке их отдать? – все еще не понимал Семен.

– Какой же ты глупый! – досадливо вздохнула Люба. – Думала, он приедет, захочет жениться на богатой, а тут как раз перед ним богачка и была бы.

– Но в конце концов, ты его не дождалась и стала строить этот дом…

– Просто в один прекрасный момент поняла, что моя любовь к Митьке… как-то сама собой ушла. Я по привычке стала вспоминать о нем, когда делала вареники с картошкой.

– Ну, и чего в этом плохого, в варениках?

То ли сегодня у Семена было что-то с головой, то ли Люба вознамерилась говорить загадками.

Сестра улыбнулась.

– Представь себе, что ты… например, пилишь старую сливу и думаешь, как там моя любимая Маша: корову доит или двор подметает…

– И?

– И не ощущаешь внутри никакого трепета, а думаешь: не пора ли пилу наточить?.. Пойдемте лучше за стол, – поднялась с лавки Люба, не желая больше говорить на скользкую тему, – зря я, что ли, сегодня полдня у плиты стояла.

– Вместе с Ольгой, – ехидно подсказал Семен.

– А ты все время меня из-за слуг поедом ешь! – огрызнулась Люба. – Мама говорила, в ее отчем доме трое слуг было.

Михаил Андреевич согласно кивнул.

– Да, семья у нее зажиточная была. Потом мои товарищи шутили, что, мол, надо было к родителям за приданым вернуться. Так кто ж похитителям приданое отдает. Мы из этого поселка убегали, дай Бог ноги!

Он довольно засмеялся, на глазах возвращая былую молодцеватость, но тут же опять ссутулился.

Люба сделала вид, что ничего не заметила, но для себя она приняла решение: отца надо спасать, даже если он сопротивляться станет!

В самой большой комнате, которую Люба называла гостиной – так ей сказал Леонид Владимирович – был накрыт длинный стол. Его не пришлось везти откуда-то издалека. Люба стол заказала у краснодеревщика в городке, как и непривычные стулья с длинными спинками. На столе была постелена крахмальная белая скатерть, и на ней стояли белые фарфоровые тарелки с золотыми ободками.

– Садись, батя, – Люба подвела отца к стулу в центре стола. – Это будет теперь твое место.

– Нет, – Михаил Андреевич заупрямился. – Мне поздно к новому привыкать. Я сяду вот здесь с краешку. Во главе стола тебе пристало сидеть. Ты у нас царица. И чего я тебя Катериной не назвал?

Люба уловила для себя обидный смысл в его словах.

– А чего ты, отец, сердишься? Все еще думаешь, что надо было с твоими братьями поделиться? Так они бы тот горшок и не нашли. А в бабушкином дворе теперь другие люди живут. Стали бы они крыльцо подновлять, и горшочек этот нашли бы! Думаешь, вам бы отдали?

– Я подумал, – отец виновато взглянул на Любу, – если бы нам те деньги, да когда мать болеть начала, может, ее бы вылечили в Екатеринодаре.

Все трое, не сговариваясь, замолчали. Немного погодя заявился Гриша. Он обрадовано расцеловался с отцом и удивленно спросил.

– А чего вы молчите-то? Кто-нибудь умер?

Но ему ничего не ответили.

С утра пораньше Семен опять зашел в конюшню. Лошади как обычно были ухожены: явно хорошо накормленные, вычищенные, и хлопец у крайнего стойла браво вытянулся во фрунт как рядовой перед старшим по званию. Да, вспомнил он, Люба говорила, что прежний работник – молодой казак, что подрабатывал у нее, попросил расчет.

– Кто таков будешь? – нарочито строго спросил у него Семен.

– Ярослав Канивец, ваше благородие!

– Скоро тебе в войске служить, Ярослав?

Паренек опустил голову и тяжело вздохнул.

– Не берут, ваше благородие, у меня на правой руке одного пальца нет.

Он показал руку. Чувствовалось, Ярослав этим очень расстроен: все идут служить, а он…

– Ничего, не расстраивайся. Девки на такой недостаток не слишком обращают внимание. Особенно, когда парубок – такой красавец.

Ярослав оживился и с надеждой взглянул на Семена.

– Правда?

– Конечно. Женишься, детишек нарожаешь. Отслужат они и за себя и за папку… А насчет благородия – это ты брось. Тоже, нашел благородия. Зови меня… Семен Михайлович.

– Так точно, Семен Михайлович!

– Трудно тебе с лошадями управляться?

– Не трудно. Я ведь давно без пальца живу. С трех лет. В молотилку руку сунул… Да и Тарасович мне помогает.

Семен знал, что Тарасович живет в небольшой каморке при конюшне и работает у Любы за харчи.

– Приготовьте мне на завтра Щирого, – он похлопал коня по крупу, сунув ему кусочек морковки. – В шесть утра чтоб оседланный стоял у крыльца.

– Будет исполнено, Семен Михайлович!

Кажется, Семен привыкает распоряжаться слугами, как в свое время рядовыми. Ведь ему должны были как раз перед каторгой урядника присвоить… Но то служивые, а это слуги. Выходит, такое умение быстро приходит?

Денег у Семена с собой было достаточно. Основную часть Люба зашила за подкладку. Теперь она как-то незаметно приняла на себя все обязанности матери. Стирала, готовила, следила, чтобы ее братья вовремя поели, зашивала порванную одежду.

Правда, не всегда она делала это сама. Даже часто и не сама, но следить – следила. Похоже, ей понравилось, что можно иметь в доме слуг, и не очень самой стараться, делать всю работу. Так, в охотку, понемногу… И это тоже было в Любе новым, непривычным. Оказалось, что, поступив однажды не так, как все, она увлеклась ролью госпожи. Тем более, что прибывавшие из средней полосы иногородние зачастую были так бедны, что она могла платить им совсем немного.

Точно так же, как и за братьями, она стала теперь ухаживать за отцом, который, поколебавшись, все же остался в доме, предварительно съездив к себе на подворье; оно становилось как бы и не его.

Михаил Андреевич никогда прежде не зависел от других, а теперь на старости лет стал приживалкой?! Это его расстраивало, и Люба, понимая, вилась вокруг отца, стараясь исполнить любое его желание.

Но теперь поздно было что-то менять. Взять власть над Матреной он не сможет – поздно. Жить под ее каблуком… Только теперь он осознал, как это тяжело. Двадцать пять лет прошли с Зоей – их из жизни не выбросишь. Иное дело, когда от плохой жизни переходишь к хорошей. А когда наоборот? И тут уже маловажно, что новая жена помоложе, и телом упруга, а в один прекрасный момент тебе становится рядом с нею трудно дышать, как будто тебя заживо похоронили. Или ты сам себя похоронил…

Знали бы станичники, что за мешки увез на телеге старый Гречко, покидая навсегда свою хату! Вязаные половики, вышитые рушники, что безжалостно содрала со стен и полов Матрена, вынося их в летнюю кухню.

– Старье! И вышивка… Сразу видно, неумеха старалась.

Почему она так яростно уничтожала даже следы Зои, которая, как ей казалось, смотрела на нее из каждого угла, он не понимал.

Поначалу Матрена пыталась его уговаривать.