Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

– Миша, ты обиделся. На что? Что я ворчу да тебя ругаю, так, где ты видел жинку, чтобы на мужа не ругалась?

Но когда он стал выводить из конюшни лошадей… Стала орать так, будто он ее убивал.

– Люди добрые, помогите!

Трое ее детей, не поняв, в чем дело, тоже стали кричать вместе с матерью.

В конце концов, Гречко не выдержал, схватил старенькую двустволку и прохрипел сквозь зубы.

– Не замолчишь, порешу и тебя, и себя, а дети сиротами останутся… Да замолчи ж ты! Всю худобу тебе оставляю. Две коровы, овец, всю птицу, и шесть лошадей. Шесть! Себе возьму одну хозяйственную и одну выездную. Не жадничай. Не милостыню же мне идти, просить. А то пойду к атаману, и он судом у тебя половину всего отберет.

Конечно, никуда ходить он не собирался, но угроза подействовала.

По станице он ехал на телеге, с привязанной к ней лошадью. В телеге только и было, что немного сена на первое время да два мешка овса, который он собирался посеять на своей земле. Придется все начинать сначала, но это его не пугало. Как ни странно, даже петь захотелось. Но он постеснялся. Правил лошадью – конечно, можно было взять коняку у Любы, но неудобно, имея своих – и раскланивался со станичниками.

– На новое житье, Миша? – окликнула его Валентина Шарова. Тоже вдова, на которую он посматривал, пока Марьяна сама не утвердилась в его хате.

– На новое, – кивнул он, – не имела баба забот, купила себе порося.

– Так что ж ты теперь, этого порося продал? – невольно прыснула женщина.

– Та ни, добрым людям оставил.

Он подметил сочувствие в глазах Валентины. Немудрено, что она все знает. Да и кто в Млынке не знает?

На что польстился? На то, что Матрене всего тридцать пять лет, а она в него, такого старого, влюбилась… Влюбилась! Только из церкви после венчания вышли, так любовь сразу и закончилась.

Если бы он женился на Валентине… О чем он думает? Неужели отцовская любвеобильная кровь в нем заговорила?

Михаил Андреевич у себя в комнате половики расстелил, повесил на стену вышитую крестиком картину, – Зоя долго над нею трудилась – озеро с белым лебедем, и на него сразу родным духом повеяло.

Люба, заглянув к отцу в комнату, ничего не сказала, только немного всплакнула. Она дала себе слово, ни в чем не противиться действиям отца. Пусть, что хочет, несет к себе, и вешает, и складывает. Хоть и свою старую винтовку. Казак он, или не казак?

Комната его так удачно расположена: возле черного входа, так что, в случае чего, гостям ее можно и не показывать.

Между прочим, то, что его комната возле черного входа, Михаила Андреевича весьма радовало. Он мог не подниматься по парадной лестнице, и вообще выходить на подворье так, чтобы вся станица его не видела.

Когда он впервые шел по парадной лестнице, то чувствовал… Будто не к родной дочери в дом идет, а к какой-то чужой богатой госпоже, которая вызвала его к себе для беседы. Теперь все понемногу налаживалось.

Семен ехал по дороге, которая уже подсохла после весенней распутицы. Весна потихоньку забирала свою власть. Вокруг него, на полях пробивалась ровными рядами озимая пшеница, воздух, напоенный весенними ароматами, кружил голову, так что Семен запел:

Цвитэ тэрен, цвитэ ясный,

Тай цвит опадае,

Хто с любовью нэ знается,

Той горя нэ знае.

Песня обычно пелась от имени девушки, но Семен еще в шестнадцать лет переделал ее на свой лад и с удовольствием распевал, когда никто не слышал. Вот как сейчас.

Я молодый казаченька,

Та всэ горе знаю,

Вечерочку нэ дойив я,

Ничьку нэ доспав я!..

И сам смеялся над своими неуклюжими стихами.

Настроение у него было хорошее, только в груди щемило что-то. Будто он не сделал какое-то очень важное дело, или сделал, но не так, как надо…

Семен недавно переехал через мост и теперь перед ним расстилалась донская земля, которая, в общем-то, не слишком и отличалась от кубанской.

А когда он проезжал мимо рощицы, которая еще не покрылась зелеными листьями, но почки уже как следует набухли, кто-то ворохнулся в кустах, а Семен от неожиданности чуть с коня не упал:

– Ты чего орешь?

– А вы кто? – он остановил коня, но будто ненароком руку на кинжал положил.

– Дозорный, – пояснил тот.

Семен огляделся: вблизи не было никакого жилья, ничего такого, что нужно было бы охранять. И дозорный был странный. Одетый во все старое, хотя на вид вовсе не грязное, но это старье позволяло ему сливаться с окружающей природой, точно жуку-богомолу. Прильни к какому-нибудь стволу или кусту, и вот уже ты часть их, издалека вовсе не отличимая.

– Куда путь держишь? – продолжал спрашивать странный дозорный.

– К атаману Рябоконю, – сказал Семен, – у меня и письмо к нему имеется.

– К Савве Порфирьевичу, – качнул головой дозорный, – наш станичный атаман. Очень заслуженный человек. Передай ему: Голик докладывает, все спокойно.

– Голик?

– Ну, да, фамилия у меня такая.

В станицу въехал Семен неспешным шагом, посматривая по сторонам, решив не спрашивать, где дом атамана? Он наверняка самый лучший. Может, даже такой же высокий, как у Любы. И чуть мимо не проехал.

Дом был как дом. Мазанка. Разве что, не соломой крытый, а черепицей.

Семен уже мимо него проехал, но посмотрел на девушку, которая вместе с какой-то пожилой женщиной сажала в палисаднике перед хатой цветы, встретился с ее синим взглядом, и пропал. Кажется, даже рот приоткрыл от изумления: как такая царская красота в земле ковыряется!

Он поклонился ей, не сходя с коня, и спросил:

– А не подскажете ли мне, красавица, где дом станичного атамана?

Девушка поднялась, одной рукой подбоченилась и сказала, будто пропела:

– Так вот он его дом и есть!

– А вы, значит, дочка Саввы Порфирьевича?

– Дочка и есть! – неожиданно пробасила женщина, сажавшая цветы и поднялась с колен. – Кто ты такой, и какое у тебя дело до Саввы?

– Я с Кубани. Казак Семен Гречко. У меня к Савве Порфирьевичу письмо!

– Савва Порфирьевич в своих конюшнях, больше ему быть негде, – продолжала женщина. – А ты, Семен, проходи в дом, мы гостям всегда рады! Меня зовут Алена Романовна, я вроде как заведую всем его хозяйством.

– Почему же, вроде, нянюшка, – улыбнулась Семену девушка. – Ты – наша заведующая и есть.

– Подождала бы, пока взрослые тебя представят, – укорила ее та, которую называли нянюшкой. – Не забывай, Ульяна, ты невеста, и теперь не можешь с парубками заигрывать.

– Какой же я парубок? – фыркнул Семен, – у меня уже и седина кое-где имеется.

– Женат? – строго спросила Алена Романовна.

– Нет, – вздохнул Семен, – свою единственную пока не встретил.

– Единственную! – Алена Дмитриевна, до того шедшая впереди, обернулась и смерила Семена с ног до головы. – И впрямь уже не молод, а все в сказки веришь. Единственной женщина становится, если мужчина ее уважает, чтит как мать своих детей, как ту, которую ему Бог дал. Недаром старики говорят: стерпится – слюбится. Потому, что если не терпится, то и никакая любовь семейной жизни не выдержит. Любовь в семье держится только на терпении…