Сергей Коняшин - Последний рубеж

– Угощайся.

Эндель поблагодарил и вопросительно посмотрел на командира. Тот не спешил начинать, сосредоточенно отпивая чай маленькими глотками.

– Ты знаешь, – наконец медленно выговорил Георгий Никитич, – война застала меня в Севастополе. Мы тогда только переехали в новую квартиру, и нам не успели провести телефон. Когда объявили тревогу, до нас не смогли дозвониться. Меня разбудили соседи и передали приказ срочно явиться в штаб. Я сломя голову побежал по набережной, уже догадываясь, что бегу на войну, но не имея ни малейшего представления, с кем именно. Сперва подумал – с англичанами. Оказалось, с немцами.

Холостяков отхлебнул ещё и продолжил:

– Тогда, в самом начале войны, нам казалось, что вермахт – это армия враждебного нам, но одинакового по своей культуре государства. Мы просто не понимали, кто идёт на нас и убивает наших людей. Мы наивно считали, что идут такие же люди, как и мы, просто одетые в другую форму и говорящие на другом языке. Мы думали, что они всего лишь выполняют преступный приказ, что, как и мы, не хотят крови и разрушений, что при виде невообразимого числа жертв они всё осознают, и с ними можно будет договориться, остановить весь этот кошмар.

Георгий Никитич отпил большой глоток и тяжело вздохнул.

– К сожалению, мы очень поздно поняли, кто такие фашисты. Тебе предстоит пройти сквозь настоящий ад, Эндель. У немцев ты увидишь очень страшные вещи. Нормальные люди на такое неспособны. Сам бы я отдал полжизни, чтобы не видеть этого зверства. Фашистская орда – скопище уголовного сброда и последних ублюдков. То, что они делают, выходит за всякие пределы человеческого разума. Это неподдающаяся никакому объяснению смесь садизма, жадности и тупой скотской жестокости. Забудь всё, что ты видел на допросах. Здесь, в плену, фашисты становятся жалкими, заливаются слезами, визжат от страха и бьются в истерических припадках. Под стволами наших автоматов они скулят, как шакалы, рассказывая о своих пожилых родителях в Берлине или в Вене. Дрожащими руками трясут фотографиями жён и детей, а потом умоляют о пощаде, целуя наши сапоги. Но всё это здесь, в плену. А когда их много и перед ними безоружные люди, фашисты совсем другие – беспощадные, наглые и весьма гордые собой. Они считают себя очень культурными и просвещёнными, потому что у них есть острые бритвы и дорогие авторучки. Этими бритвами фрицы отрезают носы и уши детям и старикам, а ручками записывают их количество. И ты идёшь в самое логово этих скотов, Эндель…

Мэри внимательно посмотрел на Холостякова и тяжело вздохнул.

Каперанг продолжил:

– Они глумятся над слабыми и убивают их не потому, что видят в этом необходимость, а для удовольствия. Каждую секунду на твоих глазах будет литься кровь невинных жертв, а в ушах будут стоять их предсмертные крики. Тебе очень захочется наплевать на всё, схватить оружие и крошить без разбора этих тварей, лишь по ошибке выглядящих как люди, пока пуля не оборвёт и твою собственную жизнь.

Холостяков выдержал паузу и медленно произнёс:

– По крайней мере, так потребовала бы совесть любого разумного человека. Но если ты прислушаешься к ней, это станет твоей самой главной, очень глупой и неисправимой ошибкой, Эндель. Как бы цинично ни прозвучали для тебя мои слова, помни всегда, что там в одиночку никого из этих русских людей тебе не спасти. Их замучают и убьют в любом случае – в твоём присутствии или нет. Поэтому постоянно держи в голове свою цель. Не забывай, для чего ты там находишься, и выбрось из поступков, слов и даже мыслей всё, что не относится к поставленной задаче! Если надо, слейся с ними до неузнаваемости, растворись в их толпе, говори и поступай, как они, чтобы даже самые последние отморозки среди этих уродов, грабителей и бандитов не заподозрили в тебе чужака. Добудь нужные сведения любой ценой и вернись живым! И когда я буду знать, куда именно бить, обещаю тебе, что ни один из этих подонков не уйдёт безнаказанным. Они все сдохнут в ещё больших страданиях, чем те замученные ими люди, которых ты увидишь на новороссийских улицах. Что бы ни творилось вокруг, всегда помни мои слова и не рискуй зря! И ещё. Верь, что мы их победим! – добавил Георгий Никитич. – Обязательно верь, Эндель…

Мэри убрал ладонь от лица, открыл глаза и увидел, как вторая девушка плюнула в лицо подошедшему фашисту и закричала:

– Как я вас всех ненавижу, паршивые твари! Даже смотреть на вас противно!

Немец наотмашь ударил её по щеке, и она беспомощно распласталась на полу.

– Если я правильно понял по-русски, – громко рассмеялся тот, вытираясь рукавом, – эта свинья не хочет меня видеть. И вы знаете, – обернулся он к остальным, вынимая из-за пояса штык-нож, – я ей в этом даже помогу.

Он всем телом навалился на девушку, прижал её руки к земле своими коленями и, продолжая смеяться, вырезал глаза.

– Должно быть, так этой сучке будет приятнее иметь со мной дело… – прохрипел он, распарывая на ней одежду окровавленным лезвием штык-ножа и расстёгивая ремень на своих брюках. – Подержи её, Ганс! – крикнул он другу, начиная насиловать отчаянно извивающуюся и кричащую под ним девушку.

Тот подошёл и наступил ей на горло. Хрипя от боли и удушья, она схватилась руками за сапог, пытаясь сдвинуть ногу. Но чем больше девушка сопротивлялась, тем сильнее давил Ганс. Она перестала двигаться и затихла. Кровь продолжала вытекать из её глазниц пульсирующими струями, заливая лицо и разметавшиеся по полу светлые волосы.

Фашист замедлил движения и, удовлетворённо выдохнув, остановился. Мутным взглядом посмотрев на штык-нож, остававшийся в руке, он с размаху всадил его прямо в сердце лежавшей под ним девушки. Её тело напряжённо выгнулось и обмякло на заваленном мусором полу.

Кряхтя и тяжело дыша, фашист сполз с трупа и, не застёгивая брюк, расслабленно развалился рядом. Он вытащил сигарету и закурил, внимательно наблюдая, как его друзья по очереди насилуют третью девушку. Та, совершенно запуганная, не сопротивлялась.

Мэри сидел, опершись спиной о стену, низко опустив голову и закрыв глаза рукой.

– Эй, ты! – вдруг окликнул его фашист, приподнимаясь на локте. – Как тебя зовут?

– Рудольф Шнайдер, – глухо ответил Эндель, исподлобья глядя на немца. – А тебя?

– А меня Вильгельм Шульц, – ответил тот после глубокой затяжки, процеживая сквозь зубы серый дым. – Я смотрю, они сильно тебя там, в горах, покромсали, а?

– Я действительно серьёзно ранен, – ответил Мэри, – и, честно говоря, ожидал, что вы отвезёте меня в госпиталь. А вместо этого вынужден сидеть здесь и смотреть на…, – он кивнул в сторону оставшейся в живых девушки, к которой начинал пристраиваться очередной немец.

– Сейчас поедем, – спокойно произнёс Вильгельм, выпуская дым через ноздри. – Просто, сам понимаешь, не каждую ночь выдаются такие моменты, когда можно вырваться из-под командирского глаза и поймать себе бабу. Ты только не думай, что я тыловая крыса и не знаю, как болят боевые раны. Месяц назад при штурме города мне самому один местный сопляк прострелил бочину из пулемёта. К сожалению, не успел досмотреть, как друзья сожгли этого ублюдка. Только неделю назад встал на ноги, и вот до полного выздоровления назначен в санитарный взвод. Надеюсь, скоро опять вернусь в строй и продолжу истреблять этих вонючих русских свиней. Заодно отомщу и за тебя, братишка. Ох, знал бы ты, как я люблю простреливать их тупые головы и вырезать ремни из кожи их животов. Впрочем, свою невесту я, пожалуй, люблю больше.