Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Белов не знал, где привада, Климов сказал, что примотал оленя проволокой к дереву, лежащему в ручье. Ничего такого не было видно, он осторожно присел на колено, обернулся на Горчакова и пожал плечами. Помочь могла только случайность. Если привада лежит за поворотом ручья или, наоборот, ниже, у Турухана, они ничего бы не увидели. И Белов, как это часто бывает на охоте, стал быстро остывать от чувства опасности. Успокаиваться, понимая, что можно и не увидеть зверя. Даже заговорил про себя с Горчаковым, заранее извиняясь, что так по-дурацки все вышло.

Медведь возник легким лесным шумом наверху склона, ветка под ним треснула, что-то зашелестело. Он встал на задние лапы, огляделся и тут же деловито заспешил к ручью. Исчезал и возникал в кустах. Внизу еще раз высунулся из высоких водяных лопухов и замер, слушая ручей и тайгу. Медведь был средних размером, светлый в темноте. Рыжий, понял Горчаков.

Мишка вошел в ручей и стал по-хозяйски разгребать таежный мусор и ветки у ствола дерева. Только тут Горчаков увидел большие рога северного оленя. Медведь был метрах в двадцати, послышалось громкое сопенье, потом чавканье. Время от времени зверь вставал на задние лапы, быстро озирался и снова опускался есть. Если не знать, что это медведь, топтыгин очень сошел бы за мужика в ватных штанах и телогрейке. Он напоминал Горчакову Шуру Белозерцева, когда тот химичил что-то запретное. Трусливо озираясь, уплетал мишка свою пайку.

Сан Саныч поднял карабин к плечу и чуть обернулся, показывая Горчакову, что тот может стрелять. Георгий Николаевич замер, разглядывая косолапого, потом склонился под чавканье к самому уху Белова:

– Стреляйте вы, Сан Саныч!

Белов обернулся удивленно, взгляд от волнения был чуть шальной.

– А вы? – спросил глазами.

– Нет, – помотал головой Горчаков.

Сан Саныч глянул на медведя, потом на Горчакова и пожал плечами. Горчаков снова едва заметно закачал головой. Глаза Сан Саныча были полны сомнения, он медленно опустил карабин. Они смотрели друг на друга. Медведь вдруг перестал чавкать, на фоне отблескивающей воды снова возник его серый силуэт, он стоял, слушая и принюхиваясь. Потом громыхнул камнями в ручье и быстро полез вверх, откуда пришел. Сан Саныч обернулся на Горчакова, но тот приложил палец к губам, слушая тишину. Турухан внизу выглядел как темный провал в ночи, только тихие всплески было слышно. Горчаков слушал во все стороны. Сова ухнула где-то далеко. И тут же на склоне выше охотников то ли фыркнул, то ли тихо рявкнул медведь, и по тайге затрещало. Они быстро развернулись, шум удалялся, затихая. Оглядываясь, спустились на берег Турухана. Здесь было тихо, осторожно текла ночная вода. Белов, слегка досадуя, заговорил в полный голос:

– Что же не стреляли?

– Простите меня, Сан Саныч, нашло что-то… не знаю, такой этот медведик… прямо как мужичок за колючкой.

– Почему за колючкой? – не понял Белов.

– Да бог его знает… Уже можно закурить?

– Ну конечно… – Белов был расстроен. – И я тоже не успел! Так удобно было стрелять!

Горчаков дунул в гильзу папиросы, смял ее и зажег спичку.

– Спасибо вам, Сан Саныч, что позвали… как в молодости побывал!

Сан Саныч с недоверием смотрел, сел рядом, вздохнул, сбрасывая волнение, усмехнулся.

– И правда чудной… молодой, наверное. Ну ладно, давайте скажем, что не приходил, не поверят, что не стреляли… Чайку попьем? – Сан Саныч будто согласился с настроением Горчакова, сел на бревно и стал снимать вещмешок.

В вещмешке лежали котелок, хлеб, кусок соленого осетра и разведенный спирт. Сан Саныч отнес фляжку в воду, черпанул воды на лицо, он здорово поволновался, ни разу не видел медведя вот так вот… да еще ночью. Подумал, нарезая хлеб, если бы были с Егором, наверняка стреляли бы, и ему стало еще страшнее. Горчаков спускался берегом ручья с охапкой сушняка.

– Спирту выпьем? – голос Сан Саныча все еще выдавал волнение.

– Спасибо, – кивнул Горчаков. – Я не знаю зэка, который отказался бы выпить! – он зажег бересту и сунул под дрова.

Он все делал аккуратно, осторожно поправлял разгорающиеся сучки. Огонь поднимался, становилось светлее. Горчаков чуть улыбался, глядя на языки пламени, думал о чем-то или вспоминал, рука достала папиросы, но так и застыла, не мешая хозяину думать. Сан Саныч видел, что Горчакову хорошо, и он не стал бы его трогать, но именно сейчас захотелось извиниться. В тишине тайги и огня, после опасности, пережитой плечом к плечу.

Горчаков очнулся от мыслей, зачерпнул котелок и пристроил на горящие сучки.

– Я хотел попросить у вас извинения, Георгий Николаевич! – сказал Белов негромко, но твердо.

– Ну что вы, Сан Саныч! Это я виноват, старый уже для охоты…

– Нет, это про другое. Я за прошлогодний случай! Вы помните, конечно. Я был тогда неправ… пьяный был. В общем, извините, Георгий Николаевич, если я вас тогда обидел своими словами, – Сан Саныч говорил, а сам видел, как лезет на этого хорошего человека. Становилось так стыдно, что слов уже не было.

– Да бог с вами, Сан Саныч, я и не запомнил… не стоит об этом.

– Нет, я должен сказать, для меня это важно, я много думал над тем своим поведением…

– Сан Саныч, я вас прошу, – Горчаков прижал руку к груди, – вы же славный человек, я это вижу… я давно сижу, привык ко всякому. Ей-богу, люди зэков либо жалеют, либо боятся…

– Я не боялся!

– Да-да… ваши чувства были сложнее… – спохватился Горчаков.

– Да, они были трудные, я потом много думал… мне непросто сейчас извиняться… Даже… – Белов замялся. – Ну, в общем, это все непросто, но тогда я вел себя погано! Я это должен был сказать. Это не касается моего отношения к Сталину.

Оба молчали, глядя в огонь.

– Тут вы правы, Сан Саныч, я не смогу разделить ваших чувств. Не обижайтесь, у меня за плечами моя жизнь, – Горчаков отмахнулся от гудящих комаров. – Я, кстати, видел его близко. Сталин вручал мне премию ВСНХ за норильские месторождения, это было в двадцать девятом году. Тогда он был просто одним из руководителей государства… можно сказать, одним из нас, в те годы мы еще верили в равенство и братство, рвались строить страну. Я его хорошо запомнил – маленький, меня прямо поразило, какой маленький, и маленькие же, черные… недоверчивые глазки. И еще рябой, очень рябой… Ничего, что я это рассказываю? Если вам неприятно, я не буду.

– Вы говорите, что рвались строить… – Сан Саныч не закончил фразу и напряженно замолчал.

– Ну да, мы горели, мне кажется, намного ярче, чем вы сейчас. Нам ничего не надо было, только работать, строить… это был единый, главный порыв. Были, конечно, и такие, кто понимал, что происходит, но в моей, например, семье считалось, что все это неизбежные перекосы. После таких масштабных изменений жизни иначе и быть не могло и скоро пройдет.