Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– Надзиратель! Надзиратель! Открой!

Дверь открылась. Старший надзиратель как будто стоял за ней и ждал.

– Заберите его от меня, он дерется! Я жалобу напишу! – почти серьезно причитал урка.

На Сан Саныча надели наручники и дали трое суток карцера.

Перед самым праздником Валентин Романов ездил на почту в Туруханск. Отвез Асины письма в Москву. Она написала и Горчакову, но в последний момент, Валентин уже сел в сани, забрала письмо. Коля тоже хотел написать школьным приятелям, несколько вечеров сидел, грыз карандаш, но так ничего и не написал. Зато Романов привез из Туруханска сразу три письма от Мишки. Читали все вместе, Мишка осваивался на Колыме, писал, что стало легче, чем поначалу, рассказывал о работе, хвастался, что уже заработал почти полгода зачетов, и, как мог, подбадривал домашних. Все остальное Валентин читал между строк, чувствовал, что дела у Мишки были так себе, ничего действительно хорошего он не сообщал. Правда, и сильно плохого тоже.

Если бы не беда Горчаковых, новогодний праздник вышел бы веселым. Народу, как никогда, было у Романовых. Особенно радовались трое самых мелких, прилипли к Коле, и они каждый день играли в школу – читали, писали и рисовали. Васе было уже семь, Пете шесть, Русе скоро исполнялось пять. Азиз оказался очень чувствительным, привязался к несчастной Асе, ухаживал за ней очень наивно и преданно. Она учила его играть на аккордеоне, и у него неплохо получалось.

Тридцатого декабря был день рожденья Севки. Ася запретила Коле говорить об этом. И сама ни разу не заплакала при людях. Когда наворачивались слезы, она начинала насильно улыбаться ртом, получалось искусственно, но все были заняты праздничными хлопотами и никто не замечал. Только Азиз чувствовал, что Ася очень другая сегодня, смотрел тревожно.

Тридцать первого Азиз с Колей принесли елку из леса, все наряжали, делали игрушки, детвора бегала громкая и радостная. После ужина под елкой обнаружились подарки, пели песни под аккордеон, хороводы водили. Пели и грустные песни.

На следующий день строили снежную крепость, как это бывало на родине бакенщика, потом брали ее штурмом. Взрослые, дети… собаки носились вместе с людьми… Так и проморгали Шульгу. Он оставил коня с санями на берегу, поднялся во двор и встал, рассматривая радостную суету. Особенно внимательно наблюдал за Азизом. Праздник сразу потух, все вежливо здоровались с председателем, только маленькие не понимали и громко требовали продолжения.

Посадили гостя за стол. Пал Палыч был веселее обычного, опять заигрывал с Асей, к ней он и ехал, называл ее «дорогая Ася» или «наша дорогая москвичка», предлагал спеть всем вместе и лихо тряс чубом. Мужики выпили, закусили, вышли покурить.

– Этот азизик осенью с парохода сбежал! – ехидно, с недоброй веселостью прищурился Шульга на Романова. Пристально глядел.

Валентин молчал, попыхивал папироской.

– За такое дело четвертак схлопочешь, тебе меньше уже не дадут! – настаивал Пал Палыч пьяно, он был очень чем-то доволен.

– На острова его вынесло, думали околеет, а он выжил… Он парнишка безобидный!

– Знаем мы этих безобидных! Они безголовые, что дагестанцы, что чеченцы! У него два побега, получается!

– Да ладно тебе, Пал Палыч, с борта сиганул, какой побег! Он даже плавать не умеет!

– А как же выплыл?! Врет он все! – Шульга сыто и басисто рыгнул, стал протирать очки и заговорил тоном хозяина ситуации. – Сдать бы его надо, да не сдашь уже! Спросят, где он все это время был? Да-а-а, Валя, даже и не знаю… – Он надел очки и опять довольно улыбнулся. – Ладно, я пока ничего не видел. Налей самогоночки бидончик! Больно уж хороша у тебя…

Валентин кивнул согласно и поднялся.

– И с московской кралей обещал переговорить… Забыл?! – Шульга со значением глядел на хмурого Романова.

Председатель, выпив еще полстакана, завалился в сани и уехал. Смеркаться начинало. Так скверно для Валентина начался новый 1952-й. Говорят, как начнется, так и дальше пойдет…

– Ну, Николь, уже думал, не найду тебя! Здравствуй, моя хорошая!

В дверях, напустив клубы холода, стоял высокий дядька в длинном черном бушлате речника, лица его не видно было из ушанки, завязанной под подбородком, один нос торчал. На улице еще не рассвело, а от лампы темновато было в ее углу… Шапка на вошедшем вся в изморози…

– Здравствуйте, – осторожно ответила Николь, – раздевайтесь!

– С Новым годом! Не узнаешь?! – дядька размотал шарф и стянул шапку.

Это был Померанцев. Улыбался, привычно прикрывая беззубый рот. Николь совсем растерялась, заволновалась, что это могло значить.

– Здравствуйте, Николай Михалыч… Николай Михалыч, это вы?!

– Да я, ты уж прости, что без звонка, – Померанцев радостно улыбался. – Я тебе целую нельмину из Игарки привез. Пировать будем! Второй день по Ермаково брожу, еле нашел тебя! – он шагнул из прихожей в небольшую комнату, разгороженную занавеской. – Да у тебя тут хоромы!

– Проходите! Вы прямо из Игарки? – она заглянула за занавеску и крикнула громко: – Тетя Нина, к нам гости!

Повернулась к Померанцеву:

– Хозяйка почти совсем не слышит. Так вы из Игарки? Про Сашу ничего нет? Да идите сюда, вот на сундук садитесь! И не бойтесь, говорите спокойно, она глухая.

– Сан Саныч арестован, он в Красноярске, нас с Климовым тоже допрашивали, а тебя?

– Меня – нет, даже не вызывали. Вы какими судьбами?

– К вам с Катей приехал! Подумал, вдруг вам тут грустно? С матросом Климовым посоветовался и приехал! Не прогоните? Здесь же, в Бакланихе, уголок сниму, на работу устроюсь до весны. А там Сан Саныча, глядишь, отпустят.

– А как же отмечаться? – она год не видела Померанцева, то ли постарел Николай Михайлович, то ли от стеснения так много говорил…

– За взятку сменил приписку, все в порядке. Пойду-ка нельму порублю, как бы собаки ее не пристроили, куда следует. Топор есть? – он надевал шапку, но вдруг остановился. – Погодите, а дочка где?

– Спит, поела недавно… – улыбнулась Николь.

Николай Михайлович отказался от еды, они укутали Катю, усадили ее в санки и пошли гулять. Померанцев был необычно бодрый, теребил Николь и все время улыбался. В конце концов, она тоже предалась его настроению. Рассказывали друг другу, что знали о Сан Саныче. Оказалось, кроме него арестовали еще Фролыча и Егора, но Егора отпустили.

На главной улице убирала снег бригада зэков, тракторишко с ними пыхтел, по самую кабину зарываясь в высокие сугробы. Людей по случаю наступающего праздника гуляло много, из репродукторов гремела народная плясовая музыка. Мужики готовились к встрече Нового года, выпивали, закусывали блинами с икрой и медом. На Енисее на расчищенном пятачке возле пассажирской пристани ребятишки и взрослые катались на коньках. Компании гуляли. Сразу в нескольких местах, перебивая друг друга, играли гармошки, частушки сыпались. Им притопывали и прихлопывали.