Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– И ты ее сохранил?

– Лагерный человек очень суеверный… терял несколько раз… но находил.

Ася нашарила его руку, погладила.

– Как ты играла вчера? – Горчаков сел, высматривая папиросы.

– Хорошо. Здесь милейшая, очень непосредственная публика. А ты совсем не хочешь? Это ведь можно устроить, заключенные тоже участвуют…

– Ася, не будь наивной! Это чудо, что нас еще никто не заложил! – он недовольно нахмурился и достал папиросу. – Я совершенно забыл рояль, у меня нет ни рук, ни желания. И потом, я никогда не понимал самодеятельности.

– А то, что ты фельдшер, это не самодеятельность?

– Да, но… – он пожал плечом.

– Прости, мне правда трудно представить Георгия Николаевича Горчакова фельдшером. – Она потянула его за руку. – Ты так и не рассказал, кстати…

– Это не быстро получилось.

– Ты уже говорил, что не быстро, не кури, иди сюда. – Она уложила его и снова устроилась на его руку. – Ты сказал, что начал учиться во время этапа…

Горчаков задумался, покосился на жену, на отложенную папиросу:

– Ну да, в сороковом, нас везли на Колыму. Я оказался в одном вагоне с ленинградским доктором Адамом Станиславовичем Пашковским. Он был старый, тертый уже зэк. Вот он мне как-то и говорит под неторопливый перестук колес: молодой человек, у вас нет хорошей лагерной профессии, почему вам не поучиться медицине? Делать было нечего, я склеил тетрадку из чего было, в основном из пачек от махорки, и стал записывать «лекции». Симптомы – лечение. Все основные лагерные болячки он мне кратко и точно описал, у меня та тетрадка до сих пор цела… – Горчаков замолчал, вспоминая далекого человека. – На владивостокской пересылке, она была огромная – целый город, распределяли по специальностям. Комиссия сидела за столами, на них таблички с профессиями: водители, электрики, медики… Я набрался наглости и подошел к медикам. Там был фельдшер, который немного больше моего знал, и я ответил на его вопросы, даже латынь употребил. Так в моем формуляре появилась запись – фельдшер. В Магадане уже, на пересылке, развод на работу – а меня не берут ни в какую бригаду – в формуляре стоит «фельдшер»! Я опять обнаглел, пошел в столовую и получил свою миску баланды и селедку. Помню, был ужасно горд!

– Чем?

– Как чем?! Не работал, а получил еду! Я тогда совсем этого не умел, а это в лагере большая доблесть. Но потом сам пошел в медпункт, и меня в ту же ночь послали на санобработку.

– И ты начал работать с такими «знаниями»?

– Ну да, – улыбаясь, вспоминал Горчаков. – Пришел новый этап, людей загоняли в баню, снимали волосы… Старший фельдшер распорядился, чтобы я простерилизовал шприцы, всем должны были делать уколы. Я налил воду в стерилизатор и поставил на огонь. Когда вода закипела, все шприцы полопались.

Ася повернулась, не понимая.

– Шприц стеклянный, поршень металлический – нельзя было кипятить вместе, я не знал, – усмехнулся Горчаков. – Шприцы были страшный дефицит, на другой день меня убрали из медпункта на общие работы. Но забыли вычеркнуть из формуляра! Везение в лагере большая вещь! – Он хитро улыбался. – На общих я довольно быстро дошел, попал в больницу с весом пятьдесят шесть килограмм, а там опять увидели, что я фельдшер. Когда поправился, оставили санитаром в инфекционном отделении. Я стал читать книги по медицине, но проработал недолго. Пообещали зачеты – год за три, и я согласился на должность инженера шахты.

– Про инженера я помню, а про фельдшера ты не писал. – Она рассматривала его лицо, погладила перебитый нос, рваный рубец на нижней губе.

– Это здесь, в Игарке получилось… – Горчаков замолчал, вспоминая. – У меня уже был двадцатипятилетний срок, и я понял, что я здесь навсегда. Стал жить как-нибудь, однажды лежал в лазарете с воспалением легких, выздоравливал, и тут урки в одном лагере устроили бучу. В зону вошли автоматчики и стали стрелять без разбору через стенки палаток. Было много раненых, Богданов трое суток работал в операционной. Я стал помогать, и он меня заметил, оставил ночным санитаром. Я ему по-честному рассказал, какой я «фельдшер». Тогда он дал мне книжки, ночью я работал санитаром, а днем учился, у него спрашивал… Мне уже и самому стало интересно, и он ко мне почему-то серьезно отнесся – на фельдшерские курсы отправил.

– Это у тебя от колючей проволоки? – Ася трогала рассеченную бровь и ниже глаза незагорающий выдранный когда-то кусок кожи. – А почему к тебе нельзя относиться серьезно?

Горчаков помолчал, глядя в потолок, отстранил ее руку и нащупал папиросы на столе.

– Лагерь – безликая масса. Через хирурга Богданова прошли тысячи людей. У него золотые руки, но за глаза его зовут «мясник». Для нелагерного человека он безобразно циничен. И конечно, он никого вокруг себя не видит. Здесь только так и можно…

Рассказанное Горчаковым роилось над ними, но не складывалось в картины жизни. Ей никогда не представить было его доходягой, его работы и лагеря, как и ему – ее московских мытарств.

– Тебе в этом году пятьдесят, мне сорок… мы порознь прожили жизнь… – она вздохнула, – мне все не верится, что я здесь. А иногда гляжу на тебя и чувствую, что мы зря приехали…

– Ты рассказала обо мне директору школы? – Горчаков сел и прикурил папиросу.

– Я не могла врать Клавдии Михайловне, она сама догадалась.

– Ты веришь в высшие силы, а нас просто заложат. – Он повернулся и посмотрел на нее пристально. – Если меня переведут, а вас не тронут, ты вернешься в Москву. Ты не будешь испытывать судьбу второй раз.

– Почему нас должны тронуть?

– Ася, здесь нельзя быть такой! – Горчаков начал одеваться. – Я по всем трем судимостям – террорист и диверсант! Коле пятнадцать! Он уже подсуден! Любой опер за полчаса слепит из нас троих организованную группу.

Ася села в постели. Следила сосредоточенно, как он натягивает штаны. Заговорила спокойно и твердо:

– Мы вместе почти три месяца! Это больше, чем вся наша предыдущая жизнь! Мне важна каждая встреча с тобой. Как глупо об этом говорить! Ты увидел сына, он любит тебя! Разве не это счастье?! Смерть Севы, да… – Она замолчала. – Нет, не трогай меня, я никогда про него не забываю. Но то, что между нами, – это что? Это не любовь?!

Горчаков поднял и привлек Асю к себе.

– Ну-ну, прости! Мы так по-разному на это смотрим, я столько лет здесь прожил, приспособился. Пока был один, я не очень боялся, а теперь боюсь! Опера, стукачей, урок… Ты меняешь мою жизнь, и я не знаю, что с ней будет. Ты тоже не знаешь! Перед нами может быть и пропасть!

– Просто мы немножко чужие друг другу, у нас ведь никогда не было семьи. – Она обняла его. – То есть не чужие, конечно, но нам уже не семнадцать лет, чтобы влюбиться по-настоящему. К тому же я уже старая… – Ася заглянула ему в глаза, забрала из рук рубашку и бросила на лавку. – Ты бы и не взглянул на меня, если бы встретил случайно!