Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Михаилу Борисовичу было лет пятьдесят, худощавый, в очках и плешивый, с большим носом и курчавой бородкой. Его папа и его дедушка были провизорами, и он знал про лекарства все. Он уже два года как освободился, но все состоял при своем складе. Все звали его Миша-аптекарь. Спирт он не пил, в распутстве замечен не был, в воровстве тоже, и единственное, что могло держать его там, – это большая зарплата, которую он отправлял родственникам, и относительная безопасность – дальше, чем его загнала судьба, загонять уже было некуда.

Он, недовольно наморщившись, выспрашивал у Георгия Николаевича, кто такая Сыромятникова и как выглядит. Горчаков его расстроил – Сыромятникова болезненная и тощая старуха, матерится, курит самые дешевые сигареты, водки не пьет и ест одну овсянку.

Закуривая, они вышли из помещения склада, уже смеркалось, какой-то мужичок у порога лениво сбивал лопатой застывшую грязь.

– Гражданин начальник… закурить…

– Шура! – тихо удивился Горчаков. – Ты?!

– Да не-е, я в бригаде… – Шура Белозерцев протянул руку. – Папироской угостите?

Горчаков достал папиросы, рассматривал и как будто не угадывал Шуру, он тут же отпросил его у начальника базы до вечера. Пришли в комнату Горчакова. Шура сильно похудел, осунулся, глаз уже не блестел по-боевому, как он всегда блестел у неунывающего санитара Белозерцева.

Закурили. Без фуфайки, в серой робе и при свете лампочки Шура выглядел стариком.

– Года полтора не виделись… – Георгий Николаевич рассматривал его, пытаясь понять, что за перемена произошла. – Ты не болеешь, Шура?

– Да нет вроде…

– Санитаром в лазарет не хочешь?

– Ничего я не хочу, Николаич. Даже домой уже не хочу… – ответил Шура равнодушно.

– Спирту выпьем?

Шура глянул без особого интереса, подумал о чем-то:

– Без закуси упаду… Сил во мне нет, Николаич.

– Посиди, печку растопи! – Горчаков встал.

– Тогда и бригадиру грамм сто нальешь? – попросил Шура.

Горчаков ушел в столовую и вскоре вернулся с котелком горячей каши, банкой тушенки и буханкой хлеба. Шура сидел на корточках у печки. Там уже разгорелось, он закрыл дверцу.

– Может, у меня и правда какая болезнь, Николаич! – предстоящая выпивка и еда расшевелили Шуру, он даже улыбнулся. – Давно не пил, последний раз с ребятами одеколону засосали, одному лейтенанту ремонт сделали, он нам и купил ящичек «Тройного», ребята сами попросили, чтоб одеколону. Не застукают нас здесь?

– Тут нет никого, расскажи по порядку… – Горчаков достал из-под кровати бутылку спирта и стал разводить.

– Хороший ты мужик, Николаич, – Шура следил, как мутнеет спирт. – Я часто тебя вспоминаю. – Он взял папиросу, смял вдумчиво, чиркнул спичкой. – Жизнь во мне кончается, вот что. Раньше я ее чувствовал, во все стороны расплескивал, а теперь… может, и совсем уже кончилась? Такое может быть?

– Ну ладно-ладно, кончилась… – Горчаков вывалил тушенку в кашу и пристроил на печку.

– Меня Иванов на усиленный режим отправил, после нашего лазарета – чистая каторга! Барак весь в решетках, под замком, везде водят строем… Самое поганое, что не знаешь, сколько в этом БУРе сидеть. Могут и год продержать. Я семь месяцев оттянул. Б о рзый был поначалу, правды добивался… Давай уж, наливай, что ли!

Они выпили.

– Давненько не пробовал… – задохнувшись, сморщился Шура и съел ложку каши. Зубы были темно-коричневые от чифира. – Народ в БУРе разный. В основном урки да такие, как я, кто оперу не понравился. Не работают, пайка триста грамм… прямая дорога на тот свет!

Шура высморкался в руку, вытер о штаны.

– Я бы давно дубу дал, да надзирателя встретил – он в нашей дивизии кашеваром был… Короче, я однажды крепко его выручил, и он меня вспомнил, помогал, даже хлеб носил. А опер тамошний люто ненавидел, я бы лучше назад к Иванову вернулся.

– Ты про Иванова слышал?

– Была параша. Налей еще! Я, Николаич, до конца срока не дотяну.

– Тебе немного осталось! – Горчаков разлил.

– Пять месяцев… В мае сорок пятого взяли старшину разведки под белы руки… обещали орден повесить, а повесили срок! – Шура запьянел, давил челюсти, нервно и зло помаргивал и щурился. – Тоска заедает, Николаич, думаю всякое… все-все поганое про себя вспоминаю. – Он помолчал, затряс головой и снова стиснул зубы. – Сказано – скрежет зубовный! Точно! Кругом я урод, не хочу такой к своим возвращаться. Жизнь моя совсем меня уделала! – Он опять задумался, прищурившись хищно. – На фронте еще хуже было, чем здесь! Столько подлости, сколько на войне, нигде нет! Это только в кино умные да храбрые побеждают, там жестокость побеждает и злоба!

Шура очнулся от дум, посмотрел на Горчакова:

– Ты не смотри так, Николаич, это я сам с собой, на других у меня злости нет. Сам я во всем виноват. Перед многими людьми… К нам одна девчушка прибежала от немцев спасаться, лет шестнадцать, а то и меньше… по-русски ни слова, такая, вроде цыганочки, лопочет что-то… уф-ф, – тяжело выдохнул Шура. – Сколько раз я это дело вспомнил… а вслух не могу! Морда горит от стыда!

Горчаков слушал спокойно, курил.

– А я скажу, я давно тебе хотел… Изнасиловали мы ее, твари! Втроем были в землянке! Всякое бывало, бабы по-разному себя вели, а эта прибежала, кинулась к нам, плачет, что спаслась от немцев, а потом… как застыла! Молчит! – Шура стиснул голову руками. – Я старший был, сначала подумал, ничего с ней не сделается, ребятам тоже разрядка нужна, а уснуть не могу. Пошел ее искать. Мы в лесу стояли, ночь уже, где найдешь? До драки у нас в землянке дошло! Это я свою вину хотел на других повесить! А не вышло… Подыхать буду – вспомню!

– Ты жалеешь, что был на фронте, я – что не был… – Горчаков долил остатки спирта.

– Я не жалею, и сейчас пошел бы, я не про это – хуже, чем война, нет ничего! Кино посмотришь – все герои! А я не знаю, что такое герои, грязь одна, кровища да грязь!

Замолчали, покуривая.

– Ты где теперь? – спросил Горчаков.

– На трассе. Мосты должны строить, да не строим…

– Почему?

– Не знаю… ни материалов, ни техники. Небольшие речки вместо мостов насыпями переходим, вода под ними по деревянным коробам идет, год-другой, все сгниет – и привет этой насыпи. Прошлой весной Турухан поднялся, десять километров трассы залил! Такой туфты поискать! Начальство ссыт, Николаич, ждут больших посадок, ничего уже не исправишь.

Шура замолчал недовольно. Погасил окурок в банке:

– Боюсь я домой возвращаться, Николаич. Четыре года на фронте да восемь здесь… Сгнило во мне все, ничего не осталось!

Навигация кончилась. Сан Саныча вызвали в пароходство, он должен был делать доклад, который делал в Министерстве в прошлом году. В ермаковской милиции выписали маршрутный лист, где значились города Игарка и Красноярск. От Красноярска до Николь было четыреста пятьдесят километров.