Олег Красин - Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие

Картина казалась символичной: великий император Марк Аврелий Антонин напутствует сына на фоне не менее величественного здания Александрийской библиотеки в храме Сераписа. Картина эта должна была запечатлеться в сердцах и на пергаменте в назидание потомкам, и кто-то из секретарей уже потянулся за восковой табличкой в карман туники, как вдруг к стоявшей на площади группе людей во главе с императором подбежал неизвестно откуда взявшийся пес. Коротконогий, с непропорционально длинным телом и маленькой головой, он с веселым задором залаял на стоявших. Назидательность картины оказалась смазанной, все невольно заулыбались, а Марк заметил: «Это боги посылают нам знак, чтобы мы не оцезарели».

Он произнес свое любимое напутствие, которым не раз укрощал собственную гордыню и гордыню покойного брата Луция Вера. Теперь же настала очередь Коммода через насмешливую иронию отца познать правду: цезари такие же люди, как и остальные смертные, только их ошибки стоят дороже.

Меж тем Коммода влекло к развлечениям. Здесь в садах, окружавших библиотечную тишину, ему было очень скучно, и он с трудом изображал заинтересованность. Заслышав шум и крики на выходе из царского квартала, в котором размещались основные административные здания, он повлек отца и остальных придворных на их зов. Неподалеку от выхода на Каноп 18они увидели фокусников, жонглеров, забавно гримасничающих клоунов, которых окружала говорливая суетная толпа. Александрийцы шумно выражали свое одобрение, а дети, снующие меж горожан, кричали и визжали от восторга.

«Смотри!» – Коммод указал отцу на одного из жонглеров, развлекавших народ.

Тот, закончив подбрасывать в воздух небольшие каменные шарики, до блеска отшлифованные морем, подошел к горевшему рядом слабому костерку, над которым на треноге стоял куб с водой. От куба отходила медная трубка, пышущая паром. Жонглер принялся надувать этим паром бычьи пузыри, ловко подвязывать их соломой и пускать в воздух.

Ему зааплодировали, раздались возгласы одобрения, а мальчишки побежали за пузырями, ожидая пока те опустятся на землю. Их они подбирали, вновь приносили жонглеру за самую маленькую плату. У Коммода загорелись глаза.

«Я тоже хочу пускать в воздух шары, – сказал он отцу. – Давай, когда вернемся в Рим, на Палатине сделаем жаровню и я запущу их в небо!»

«Хорошее занятие для будущего правителя Рима, нечего сказать!», – засмеялся тут скрипучим голосом еще один родственник большой императорской семьи, присоединившийся к свите в Александрии. Его звали Уммидий Квадрат и ему было чуть менее сорока лет. Он приходится Марку племянником по его сестре Корнифиции, ушедшей к богам раньше матери Домиции Луциллы, а Коммоду двоюродным братом. Марк всегда любил Корнифицию и потому всю жизнь опекал ее сына. Невысокого роста, крепкий, с выдающимся вперед носом – семейной чертой всех Квадратов, Уммидий иногда вел себя бесцеремонно, пользуясь императорской благосклонностью.

Коммод с ненавистью посмотрел на дядю, который также как и сестра Луцилла всегда вызывали у него только раздражение и потому он старался обходить их обоих стороной.

«Уммидий прав, – поддержал Марк Квадрата. – Однако тебе сын стоит обратить внимание на эти шары не с точки зрения развлечений, а из-за физических особенностей нагретого воздуха. В прежние далекие дни в Александрии проживал известный изобретатель Герон, придумавший эту забаву».

«Я слышал, что Герон изобрел еще механизмы, применяемые теперь на сцене», – внес свое слово Помпеян, заметивший, что Коммод сильно разозлился на Уммидия. Помпеян выступил вперед, закрыв собой от юного цезаря так раздражавшего его дядю. Он продолжил: «То, что мы видим на сцене – всех этих спускающихся с небес богов или внезапно падающих в подземное царство негодяев, приводится в действие механизмами Герона».

Они пошли дальше, выйдя из царского квартала. Палящее солнце слепило глаза. По знаку наместника Египта к ним подошли рабы, держа в руках огромные шесты с натянутыми на них кусками материи, создающими небольшую тень. Тени всем не хватило, и придворные начали наступать друг другу на пятки, неловко теснясь и толкаясь, в надежде укрыться от нестерпимой жары.

«До чего все эти люди суетны, невоздержанные, требовательны к удобствам, – подумалось Марку. – Достаточно немного потерпеть и мы войдем в какой-нибудь портик или прохладное здание, где спасительная тень даст отдых и вернет силы. Но нет им все нужно сейчас. А ведь терпение дается не просто так – она награда для истинно мудрого человека. Она награда для меня», – решил он.

И здесь он невольно поспорил с Платоном, который приводил неожиданное сравнение справедливого и несправедливого правителя. По Платону выходило, что несправедливые государи всегда выигрывают, поскольку наделены быстрым сметливым умом и лишены терпения, ибо терпение – это ожидание блага. Но ожидание может быть и напрасным, и тогда все блага достаются другим.

Поздним вечером, когда спала дневная духота и в южном восточном небе загорелись яркие звезды, Марк вышел на длинный дворцовый балкон, отделанный гранитной балюстрадой. Он искал в небе черную луну и не нашел ее. Сиявшее над ним ночное светило оказалось белым, с небольшими темными пятнышками, которые можно было бы принять за родинки на лице.

«А может мой приезд сюда в Александрию удалил черную луну, излечил червоточину на теле востока, как мудрый лекарь лечить мазями и присыпками воспалившееся место». Ему так хотелось в это верить, что он даже улыбнулся своим мыслям. Еще бы, он, Марк Аврелий, излечил восток, избавил его от черной тьмы предательства!

«Не обманывайся, мой дорогой, – тут же осадил он себя. – Разве ты не видел на войне черные пятна на руках, ногах, на теле и наших легионеров, и варваров. Так гниет плоть, а от этого гниения не избавишься мазями». Вот и опять он вернулся к предательству, к червоточине не в теле, а в душе.

Далекий свет Фаросского маяка чертил длинным пальцем линии по глади морской воды и в порт Александрии в любое время дня и ночи спешили корабли, следуя по светлой дорожке. Марк представил, что сейчас происходит на портовых причалах, какой стоит в том месте крик, ругань и шум. Конечно, там кипела, не умолкала настоящая жизнь, бьющая через край. Иногда она наносила удары наотмашь, а в отдельных случаях щадила, подчиняясь милосердной воле богов. Чаще, бывало, первое. Здесь же, во дворце царила безмятежность, покой, размеренность. Но такая тишина бывает обманчива, уж кому как не ему, Марку Аврелию Антонину, это знать. Дворцовая жизнь тоже могла ударить, только не наотмашь, а насмерть. Такое случалось со многими императорами, наивно считавшими, что они находятся в полной безопасности.