Олег Красин - Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие

«Только не со мной, – заключает Марк. – Я не боюсь умереть, потому что мне известен закон неизбежности. Всех нас покроет земля, затем изменится и она, а то, что она родит будет тоже меняться до бесконечности. Кто же, размышляя над этими волнами изменений и превращений, не преисполнится презрения ко всему смертному?»

Ему вспомнился прожитый день: огромный Мусейон, храм Сераписа с библиотекой, жонглер, надувающий шарики, веселая собака, не боящаяся лаять на императора, несуразное желание Коммода. Зачем ему тоже надувать шарики, ведь для этого есть прислуга? Но было еще что-то, происшедшее в течении для.

Он задумался, припоминая. Ах да! На городском рынке Марк заметил давнего знакомого, которого они с Помпеяном в молодости отправили к варварам на разведку. Ангус из племени вотадинов. Это был он. За прошедшее время он постарел, хотя и был ровесником Марка. Рыжая его борода уже не казалась огненно-рыжей, а была потемневшей, скорее бурой, точно на ней давно уже застыла чья-то кровь, а хозяин бороды не удосужился ее отмыть.

Ангус торговал овощами и фруктами, которые не росли в Египте – их везли из Галилеи, где Ангус во время побега от Авидия Кассия за пару месяцев умудрился создать торговое товарищество. Судя по тунике из дорого материала, дела у него шли успешно. Возле лавки стояли покупатели, громко торговались за каждый обол или драхму. Ангусу помогал высокий худощавый парнишка по возрасту близкий к Коммоду.

Марк шагнул к нему, пристально всматриваясь в лицо бывшего разведчика.

– Здравствуй Ангус! – произнес он.

– Будь здоров, великий цезарь! – ответил рыжебородый вотадин, не подав виду, что удивился, завидев императора на городском рынке. Будто и не протекала меж ними длинная река жизни, отделявшая мирный берег от военного. На одном краю стоял Марк, когда был жив еще император Антонин, а на другом – Ангус, покрытый шрамами боев, не раз смертельно рисковавший и все же уцелевший.

Помпеян тоже узнал его:

– Не знал, что ты здесь. Мне говорили ты еще в Галлии.

– Я недавно вернулся, – ответил Ангус. – В Галии пришлось проститься с женой, моей Тиреей. Бог Залмоксис призвал ее.

– Мне жаль, – отозвался Марк. – Я слышал, что в смутное время мятежа ты без боязни поддерживал меня, мою власть, а это было опасно. У Кассия суровый нрав.

Невольно для себя Марк сказал об Авидии Кассии так, словно тот продолжал оставаться живым.

– Я всегда верно служил тебе, император! – с гордостью в голосе ответил Ангус.

Подчиняясь порыву, Марк приказал одному из мужчин всаднического сословия, стоявшему рядом, снять с пальца золотое кольцо – особый знак всадников. Тот безропотно повиновался и через минуту Марк уже протягивал его Ангусу.

– За заслуги перед Римом я жалую тебя званием всадника, – торжественно произнес он, а затем обратился к секретарю Тарутению Патерну: – Подготовь указ!

«Боги всегда на стороне сильных и честных, и они вознаграждают за это, – подумал Марк, глядя на довольное лицо Ангуса. – Я всего лишь их посланец!»

– Вижу твоя торговля процветает, – заметил тут Помпеян, чтобы сделать Ангусу приятное.

– Да, не буду жаловаться, все идет хорошо. Мне помогает мой старший сын Фортунатион,

– Я кое-что слыхал о нем от нашего писателя Лукиана. Твой сын помог ему в Греции спрятаться от костобоков, и тот уцелел. Такой молодец, храбрый мальчишка!

Марк подошел ближе к Фортунатиону, чтобы разглядеть его лучше. Коммод шел рядом, с любопытством уставился на своего ровесника. Да этот паренек был не таким как Саотер и уж тем более не походил на Клеандра. Он был невысоким, худощавым, но в руках его чувствовалась наливающаяся сила, тело оказалось сухощавым и жилистым. Он мог легко поднять амфору средней величины с зерном, корзину с тяжелыми грушами или яблоками, не напрягаясь, перетащить вязанки лисьих, медвежьих или волчьих шкур. В нем уже сейчас проглядывалось упорство и трудолюбие настоящего мужчины, которых были лишены изнеженные дворцовые слуги Саотер и Клеандр.

– Если бы мы здесь остались, ты мог бы с ним подружиться, – заметил Марк Коммоду. – Но нам скоро возвращаться домой. А тебя Ангус, надеюсь больше ничто не потревожит. Чем больше в Александрии будет таких людей как ты, тем здесь будет светлее.

Он произнес непонятную фразу для непосвященных, они ведь не знали, что император часто предавался в Египте размышлениям о черной и белой лунах.

Конец детства

– Ты куда-то торопишься, милый?

– Скоро рассвет, твой муж может вернуться.

– Если и вернется он никогда не заходит сюда рано утром, свои обязанности мужчины он выполняет перед сном. У него все размерено, все учтено. Он говорит, что таким был мой дед Антонин и он старается во всем походить на него. Дед мой, – в ее голосе послышался смешок, – даже испражняться ходил по расписанию.

– За это его тоже уважали, помимо всего прочего.

– Ну не знаю, не знаю. По мне так в клоаке 19человеческий кал пахнет одинаково, независимо от того чей он, императора или раба.

– В твоих словах я слышу раздражение, Луцилла. Разве сегодняшняя ночь тебе не доставила удовольствие?

Жена Помпеяна и старшая дочь императора Луцилла повернулась на бок, в предрассветном полумраке нашла левую руку любовника, вернее ее обрубок без кисти, прижалась губами, а потом провела по нему влажным языком. Мужчина издал невнятный стон.

– Когда ты так делаешь я не могу себя сдерживать, – пробормотал он.

Луцилла рассмеялась: – Так не надо, милый, не сдерживайся!

И темную комнату наполнили звуки поцелуев, страстные вздохи, стоны, в конце нарушившие тишину громким женским вскриком и отчетливым скрипом зубов. В минуты удовлетворения однорукий Квинт Агриппин всегда скрипел зубами. Он происходил из знаменитого семейства Фабиев, породнившегося с Цейониями и некогда служил трибуном-латиклавием в первом Вспомогательном легионе под началом Пертинакса, он подавал большие надежды. Но затем Агриппин потерял часть руки при усмирении восстания варваров-квадов, которым император Марк неосмотрительно разрешил селиться возле Равенны. После этого он ушел на гражданскую службу.

Любовниками Луцилла и Квинт стали несколько лет назад. Именно тогда, недовольная приказом отца выйти замуж за старого Помпеяна, почти ровесника самого Марка, Луцилла захотела изменить мужу. И она бы сделала это с первым встречным мужчиной ее круга, если бы не подвернулся Квинт Агриппин. Ко всему прочему, она в него влюбилась. Так и длилась эта связь без малейшего намека на развязку: обрубок левой руки любовника продолжал сводить Луциллу с ума, а он не видел рядом с собой женщины лучше и достойней ее.

Августе Луцилле, как почтительно величали ее, поскольку первый муж Луций Вер был императором и соправителем Марка Аврелия, уже исполнилось двадцать шесть. Она родила первому мужу трех детей и второму, Помпеяну, успела родить еще двух. Но счастья не было ни с первым, ни со вторым мужем. Счастье было лишь здесь, в спальне дворца Птолемеев в Александрии, лежащее от нее на расстоянии дыхания. Оно было осязаемым – его можно было потрогать, прикоснувшись рукой к лицу лежащего рядом мужчины или бережно прижавшись губами к уже зажившей ране на изуродованной руке. При виде этого обрубка у нее сжимается сердце и на глаза набегают слезы. Вообще она никогда не была слезливой, излишне чувствительной, как и ее мать Фаустина Младшая, как и большинство римских женщин. Но рука Агриппина что-то открывала в ней, как ключ открывает надежно запертую дверь или как нить Ариадны, ведет к спасению из лабиринта. Достаточно лишь взять эту нить в руки и можно снова увидеть солнце, оставив за спиной непроглядную тьму каменного сердца. Обрубок руки Агриппина невольно открывал Луцилле вход в другой внутренний мир, мир солнечной души, в котором сияли человеческие эмоции: жалость и любовь, нежность и теплота, и, наконец, всепобеждающее добро.