Лариса Розена - Вразумление Господне. Историческая и современная проза

«Россия после революции 1917 года.

Цареубийцы мы, Цареубийцы.

Помазанника Божьего убили.

Отступники, безверы, кровопийцы.

Нас бесы на безумья вдохновили.

И кровушкой народною кормились,

В вертеп большой Россию превратили.

На святость и духовность ополчились.

Всё уничтожив, рученьки отмыли…

И застонала Русь в безверье, страшно.

Творить дела безбожные мы стали.

За Православье не легли отважно.

Самим себе мы в душу наплевали…

О, Господи, пошли нам разуменье

И слезы покаянья и печали,

И отведи неверье и сомненье,

Чтоб до конца в безбожьи не пропали!».

Вот теперь-то она знала, о чем сможет поведать людям, с Божьей помощью…

В один из душных летних вечеров они пили чай на веранде загородного дома, раскинувшись в плетеных креслах. Павел Степанович, приехавший вчера в гости к Тамаре Александровне, был оживлен и немного взволнован. Тень от деревьев плотной густой синью падала на лица. Тишину разнообразило жужжание мух, оводов и неугомонных стрекоз. Пахло ромашкой, мятой, чабрецом и еще чем-то сладким и пряным. Несмотря на жару, Тамара Александровна накинула на плечи легкий плед. Оба они пребывали как бы на необитаемом острове. А сад шелестел своей особенной жизнью: что-то там пело, стрекотало, потрескивало. Казалось, воздух заискрился, подсох и, загустев, словно свежий мед в сотах, предлагает выпить себя и всю янтарность юного лета.

Дом, рубленный и крепко сбитый, пахнет усталостью, воспоминаниями. В комнатах прохладно, лениво и просто. На широком столе, примостившись в конце веранды, пыхтит самовар. Веселый пар, идущий из него, смешивается с вечерним дрожанием воздуха. Все находится в томлении и покое. Медленно тянется разговор:

– Любезный Павел Степанович, так Вы вновь в Северную Пальмиру?

– Да-да. Нынче еду на семинар по древнегреческому искусству.

– Это интересно?

– Безусловно. Думаю, Вы были в Эрмитаже? Я частенько принимал участие в раскопках в Керчи, Анапе, Херсоне. Поражали завершенность абриса и динамика линий на вазах чернофигурного и краснофигурного стиля. Вы не представляете, как это восхитительно!…

– Нет, отчего же, я люблю древнегреческое искусство. Как-то очень давно была в Москве, в Пушкинском музее изящных искусств, на выставке древнегреческой архаики. Экспозицию представляла скульптура. Стилизация и обобщение в древних фигурках поражали. Помню только – необъяснимая красота мощной волной приподняла меня над действительностью. Я не понимала, не рассуждала – чувствовала. Плавные, пластичные линии доносили до сердца так много, что оно воспарило в заоблачные выси…

– Как тонко и оригинально Вы понимаете искусство! А кто из поэтов Вам нравится?

– Поэт души моей Боссе. 16 16 Боссе – японский поэт, бродячий монах (1644—1694) Легенда гласит, что он платонически любил сестру императора, и она отвечала тайно ему взаимностью… Утонченность стихов и история их трагической любви потрясли меня еще в юности. Это подтолкнуло к духовному совершенствованию.

– А что-нибудь о любви великой княжны Ольги Николаевны Романовой читали?

– Нет. Встречала у Радзинского. Но это, на мой взгляд, неестественно и приземлёно.

– Представляете, мой друг, тоже не могу сказать ничего определенного по этому вопросу.

– Восхищена этой девушкой… Вы помните, я писала Вам о том, что нашла записи о великих княжнах?

– Да, помню.

– Может, попытаемся вместе пересмотреть их?

– С удовольствием.

– Указанная работа тяжела и не является удовольствием: словно настоящая дешифровка египетских иероглифов.

– Но я все-таки согласен.

– Сейчас принесу, что имею. Это я всегда вожу с собой.

Разбирались они долго, перебивая, дополняя, комментируя друг друга. «1914 год, август. Троице-Сергиев монастырь. Присутствуем на молебне перед мощами преподобного Сергия.

Великая княжна Ольга Николаевна бледна, мечтательные глаза вздеты к небу. Похожа на Ангела, случайно оказавшегося на земле среди людей…

Одновременно я посмотрела на великую княжну Татьяну Николаевну, стоящую рядом. Узнать ее трудно. Очи закрыты, вздрагивают длинные ресницы, как от прикосновения ветра, щеки слегка осунулись и на них разлился нежный румянец. Стала как бы выше и стройнее. Мне показалось, она шептала: «Господи, прости!» Ей тихо вторила старшая…

Мысли в моей голове прояснились. Духовное равновесие девушек вдохновило и меня. И я, забыв обо всем, стала повторять про себя произносимые слова молитв…

В полумраке храма было слышно, как таяли свечи. Пахло душистым, греческим ладаном, воском. Мнилось, души девочек давно улетели в горние места. Я боялась шевельнуться, чтоб не разрушить того молитвенного настроения, которое не часто посещает земных людей.

После молебна все приложились к мощам Преподобного. И последовали в церковь святого Никона. То же необыкновенное молитвенное состояние сопровождало нас. Ольга Николаевна еле слышно прошептала:

– Господи, благодарю!…

Татьяна поддержала сестру:

– Слава Богу за все!

И обе благоговейно перекрестились…

Как любили они всей семьей посещать святые места и вместе молиться! В такие моменты они преображались, как бы возносясь над суетностью мира…»

– Вы знаете, – задумалась Тамара Александровна, – я понимаю, как чудесны описываемые мгновения…

– Мне кажется, я тоже.

– Даже говорить сейчас не хочется ни о чем. Продолжим чаепитие?

– А как же дневник?

– Будем и читать.

«В Растрелиевой галерее прохладно. Казалось, слабый осенний свет на минутку забежал сюда зачем-то по шалости и скоро вот-вот исчезнет. Таинственно переливается серебристый, нежный воздух. В феерическом свете мерцают, словно дорогие камни, глаза сестер, светлые и каштановые пряди волос. Дыхание юности, наперекор холоду и неуюту, оживляет все вокруг. Среди утомленной тишины и покоя медленно прохаживаются великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна, серьезные, сосредоточенные. Обе в шелковых платьях из темного белокоса с нежными разводами, подчеркивающих их стройность. Горячо обсуждая недавно прослушанный концерт знаменитого пианиста-виртуоза, Татьяна пылко объясняла:

– Мне понравилась программа, подобранная с хорошим вкусом и сама игра. Как великолепно удалось ему Шопеновское рубато! – она вся ушла в воспоминания, возвышенная, хрупкая, почти подросток. – Безусловно, мне нравятся фортепьянные сонаты Бетховена, но сознаюсь, entre nous, 17 17 Между нами (фр.). очень люблю Фредерика Шопена – фантазию экспромт. Готова слушать ее и мечтать, мечтать с какой-то отчаянно-нежной грустью.

Лицо ее выражало искренность. Длинные пальцы сами собой, как бы подтверждая слова, неудержимо мчались по воздуху, словно наигрывая что-то на невидимом инструменте.