Ирина Пичугина-Дубовик - Пичугин М. П. Воспоминания о Великой войне

«Как вы думаете, – обратился я к лектору, – не нарушат ли немцы договор о ненападении? Не обрушат они на нас всю машину войны?»

«Что вы, разве это можно! Гитлер не будет воевать с нами, пока не покончит с Англией.»

«Но, а когда покончит?» – говорил я.

«О, тогда мы грянем и как буря сметем все фашистские и империалистические силы Европы. Силы наших врагов тают, а наши силы возрастают!»

«Твоими бы устами, да мед пить», – подумал я.

Утром 22 июня бедный лектор, услышав в гостинице по радио голос В. М. Молотова о нападении на нашу страну фашистской Германии, «как буря» ринулся обратно в Свердловск, не заходя в райком ВКП (б).

Все последующие сутки, затем еще сутки, в райкоме никто не ложился спать, «бодрствовали», как будто от того что либо менялось в общей обстановке. Мне все же казалась смешной эта наивная бдительность.

Я отчётливо понимал, что война будет длительной, а не сутки или двое, как думали мои молодые коллеги.

5 августа 1941 года меня вызвал к себе первый секретарь райкома А. Паршуков. Произошел короткий разговор:

«Михаил Павлович! Уральский военный округ требует дать им от нашего района одного товарища в звании батальонного комиссара. Помимо тебя нет никого в районе в таком звании. Что ты думаешь?»

Я ответил, что моя жизнь принадлежит Родине. Куда меня необходимо послать, туда я и готов отправиться.

Паршуков рассмеялся:

«Михаил Павлович, дорогой мой! Да тебя совсем никто не думает посылать на фронт, какой уж из тебя солдат – сорок восемь лет, больное сердце. Нет-нет, тут совсем другое имеется ввиду. По секрету сообщу тебе, что тебя хотят использовать комиссаром окружного госпиталя в Свердловске. Сам я был комиссаром госпиталя в Финскую войну. Работа очень интересная, условия хорошие, приличный оклад и я потому и не задерживаю твою кандидатуру, что считаю сделать тебе лучше. С работой, я уверен, ты справишься вполне. Ну как, согласен?»

«Лучше бы послали меня на фронт, – возражал я, – не люблю я тыл, всегда как-то презирали тыловиков в Первую мировую войну».

Паршуков улыбнулся:

«Да ты, брат, все еще храбришься. Но нет, пусть молодежь пока повоюет. А старики уж потом пойдут на фронт, в крайнем случае. Так, решено?»

«Ладно, – промолвил я, – пусть используют, где лучше для дела.»

Комиссий медицинских я никаких не стал проходить. Но в моих военных документах значился миокардит первой степени, значит ограничено годен.

Года два до того меня тщательно осматривал лучший врач Ирбитской больницы, Зубов. Говорил: «Э, батенька мой, из Вас никакого солдата больше не выйдет, сердце слабо работает.

…Спокойствие, меньше работать, не курить, не пить и, главное, режим!»

Да-а… Впоследствии, в 1943—44 годах, будучи партизаном, я делал переходы в летнюю ночь по пятьдесят – шестьдесят километров, до десяти километров в час, то есть – бегом всю ночь. И почти каждый раз на бегу вот этот разговор с врачом Зубовым приходил мне на память…

Дома мой призыв в Армию встретили очень спокойно. Все были уверены, что я буду служить в городе Свердловске, прилично получать, опасности никакой. Младший сын мой, Вовка, которому было семь лет, смотрел на меня с некоторым презрением: «Какой, мол, ты вояка в тылу-то, и пистолета никто тебе не даст повесить сбоку».

Мы имели корову, а косить в семье кроме меня никто не мог. А теперь стало и некому.

Жена просила все же поучить ее косить.

На второй день я взял её с собой на луга, учил, как косить, точить косу, да вряд ли чему научил.

Вечером меня проводили на вокзал, и я уехал в Свердловск, совершенно не думая о том, какая тяжёлая военная страда мне предстоит в будущем.

Я спокойно спал в вагоне почти до самого Свердловска. От военкомата я имел направление прибыть в распоряжение специального отдела Уральского военного округа.

Из штаба меня направили к комиссару окружного госпиталя, которого, по призыву, я должен был заменить. Комната комиссара помещалась в здании окружного госпиталя.

День был ясный, теплый. Раненые, которые могли ходить, все вышли на балконы, многие гуляли в саду возле госпиталя, везде были разговоры, смех, шутки. На лицах раненых сияли радости жизни, выздоровления. О том, что их снова пошлют на фронт, мало кто думал.

И опять, как в Первую мировую войну, я слышу разговоры о превосходстве противника в вооружении, об умении немцев воевать…

Один из раненых, молодой раненый солдат с широким умным лицом, плотный, широкоплечий, очень уморительно рассказывал, как они драпали от немецкой мотоциклетной роты:

«Дан нам был приказ задержать противника на шоссе у местечка N. Окопались, лежим в траве, нас совсем не видно. Вдруг впереди нас поднялось огромное облако пыли, затем треск и дикий вой – „хах, хах, хах“! Прямо на нас мчалась немецкая мотоциклистская рота. Лежали мы в густой траве возле леска. Немецкие мотоциклисты одной рукой правят-рулят, а другой, прижав автомат к пузу, стреляют куда попало. Мы тоже открыли огонь. Вдруг, позади нас загремели частые хлопки автоматного огня. „Окружили!“ – завопил кто-то с диким матом, мы кинулись удирать по лесу вправо. Только потом мы поняли, что немцы стреляли разрывными пулями, которые разрываясь, действительно сильно хлопали.»

Впоследствии, уже будучи комиссаром партизанского отряда, я тоже испытал на себе такое «окружение».

Рассказ раненого солдата вызвал у меня чувство какой-то неприятной досады.

«Почему же у нас – думал я, – мало автоматов? Ведь, кажется, еще Финская война научила нас уважать это оружие!»

И вот я в кабинете у комиссара окружного госпиталя, которого призван был заменить. Передо мной на стуле еще довольно молодой мужчина лет 38—44 на вид, плотный, среднего роста, с чистым приветливым лицом, в звании политрука, то есть с одной шпалой в петлице. В Армию он пошел добровольцем, и я почувствовал, что этот товарищ просто «смертельно» полюбил окружной госпиталь и прочно занял исходные позиции для борьбы со мной, присланным. Забегая вперёд скажу, что так по его и вышло. Он остался «добровольцем» в Свердловске, я уехал с полевым госпиталем на фронт в строевые части.

Посмотрев мои документы, он ничего не сказал, подумал немного и крикнул в открытую дверь соседней комнаты: «Николай Александрович!». Из соседней комнаты к нам вышел мужчина лет под пятьдесят, суховатый стройный, по-видимому довольно крепкий. Тонкое, чистое, продолговатое лицо, но с большой горбинкой. «Поповской породы» – почему-то подумал я и не ошибся. Николай Александрович Пономарев, врач областной больницы, был действительно сыном священника, как я узнал потом.

«Николай Александрович, – обратился комиссар к вошедшему – вот вам комиссар госпиталя, познакомьтесь.»