Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию: путь длиной в пятьдесят лет

Я же испытывал ломкое чувство неловкости от того, что оставаясь одним из них, уже был другим, и эта трудно объяснимая перемена отражалась в глазах моих старых товарищей, взгляды которых я ловил на себе. На самом деле я застрял где-то посередине, и эта межеумочность будет долго, если не всегда определять мое отношение к аристократам духа, к коим причислить себя не мог ни тогда, ни потом. Зато с уважением и с любовью к народу буду расставаться долго и мучительно.

Среди одесских выделялся ростом и громовым природным басом выпускник водительского факультета со смешной фамилией Кочерга. Он был, пожалуй, единственным, кто уверенно чувствовал себя за Большим столом, и, как заправский тамада, умел и тост сказать, соленой шуткой ошарашить. Валерий был замначальника то ли Новороссийского порта, то ли отдела кадров пароходства во времена мытарствований моих в бытность одиноким мотористом на танкере «Луганск».

С Кочергой нас теперь связывали водные лыжи. Он тем же басом, которым читал на училищных смотрах самодеятельности «Стихи о советском паспорте», рокотал из своего кабинета в Новороссийске:

– У нас хорошая погода, старик! Море зовет! Бросай все к такой-то матери!

И я бросал. На озере в Сухой Щели под Новороссийском трое здоровых средних лет мужиков неутомимо гоняли на лыжах до полного изнеможения, радуясь, как дети, быстроходным катерам со сверхмощными моторами. Третьим был великолепный Вадим Никитин, его однокурсник, капитан пассажирского лайнера «Одесса», заходившего иногда на Крымско-кавказскую линию. Тогда и я бывал у него в гостях, настигая «Одессу» то в Сочи, то в Ялте, то в Новороссийске. Я еще не знал, что катерам этим суждено будет сыграть ужасную роль в судьбе капитана Никитина.

Про Вадима много лет спустя будут написаны книги, он станет легендой Одессы. За то, что он вопреки идеологическим страшилкам КГБ воспитал прекрасную команду и сделал этот пассажирский лайнер лучшим на американских линиях, его буквально сожрёт партийно-кагэбешная завистливая сволочь. Подведенный под суд за эти проклятые катера, которые он якобы незаконно списал и сбыл неизвестно куда, он, исключенный из партии и уволенный из пароходства, улетит на Север и будет водить какой-то лесовоз из бухты Тикси.

Четыре года спустя транспортная прокуратура Одессы пришлет ему письмо с извинениями за причиненный ему «моральный ущерб». Краса и гордость черноморского флота, он умрет от разрыва сердца на капитанском мостике «Марии Ермоловой» в возрасте 54 лет…

Капитан Божьей милостью – Вадим Никитин

«Одессу» уже в перестройку арестуют в Неаполе за фуфловые долги пароходства, и простоит она под арестом целых семь лет, пока ее не выкупит неизвестный мне владелец частной одесской компании. Выкупить-то он выкупит, а вот завершить ее ремонт не сможет, так как будет убит выстрелом в затылок. Как и Деревянко, редактор одесской газеты, годами защищавший капитана своими статьями. А ржавеющую «Одессу» в 2006 году тихо отправят на металлолом в Индию…

А Кочерга, так и не объяснивший мне свою роль в этом деле с катерами, в годы Перестройки перейдет на профсоюзную работу в Москву. Мы к больному больше не возвращались, чтобы не портить отношения. Среди прочих дел в Профсоюзе моряков он будет организовывать круизы по знакомым мировым маршрутам.

– Давай, профессор, пошли сходим в Италию в круиз со спортсменами, чемпионами мира. Там и твоя знакомая Лариса Латынина будет. Официально будешь у нас кинорежиссером.

Потом он вытащит меня на круиз в Японию за подержанными Тойотами. Мода была тогда такая. Правда, мы с Юрой Синкевичем, ведущим популярного «Клуба кинопутешественников», всю дорогу весело не просыхали и вместо Тойоты успели купить только мультисистемные кассетники магнитофоны. Что тоже не плохо.

Наконец, Кочерга исчезнет где-то на Мальте, где поселится с семьей, создаст свою компанию морских перевозок и будет заниматься чем-то еще, о чем посмеиваясь, умолчит. Но главное, так же будет ходить на водных лыжах.

В Москве у него оставалась квартира на набережной Максима Горького. Иногда я слышал в телефонной трубке его сочный бас:

– Я в Москве, бери жену и давай ко мне. Как всегда вас ждет крабовый салат с водорослями и моё новое видео.

Хочется оглянуться и увидеть их всех сразу – тех, кто бывал уже у нас напротив большой квартиры Хренниковых. Андрей Тарковский, только что вернувшийся из Польши, где он встречался со Станиславом Лемом, сидя на стуле, не сгибая спины, читал нервным, срывающимся голосом сценарий «Соляриса». Он внимательно следил за моей реакцией, останавливался и требовал объяснить, чего они, суки в Госкино, от него хотят. Я говорил, что они, суки, не способны увидеть слово воплощенным в кадрах и сценах, а если способны, то не видят там линии партии. Но обещал показать сценарий тестю, мало впрочем надеясь на уверенную защиту.

Элем Климов с Ларисой Шапитько пришли в гости после того, как я, оглушенный её гениальным «Восхождением», захлебываясь от восторга, кричал в телефонную трубку какую-то чушь о духовном подвиге, о нравственном взрыве, разворотившем душу.

– А можно мы прийдем, поговорим не по телефону?

Они пришли парой, сидели рядышком на диване напротив балкона, на маленьком столике стояли чай с печеньем, а потом и вытащенная из сумки бутылка итальянского Шардоне. Лариса жаловалась на претензии цензоров, на то, что фильм грозят запретить как «религиозную притчу с мистическим оттенком». Я не стеснялся в выражениях:

– Моральные уроды! С каких пор они боятся проявлений силы духа?!…

Элем задумался:

– Показать бы картину Машерову…

– Конечно! – Подхватил я. – Он же партизан, он поймет. И как никак кандидат в члены Политбюро!

Потом они рассказывали, что Машеров сказал, вытирая слезы после просмотра: «Откуда эта девочка, которая, конечно же, ничего такого не пережила, знает обо всём этом, как она могла…?» И «Восхождение» было официально принято без поправок и признано шедевром.

Жванецкий, который к тому времени уже перебрался в Москву из Питера, заходил к старому товарищу и читал у нас на кухне свои новые вещи. Пили, ели, он снисходительно выслушивал мои глубокомысленные рассуждения о том, как он продолжает тему чеховского маленького человека. Он уже слышал о себе столько всякого лесного, но слушал меня и посмеивался:

– Мне кажется, я так отображаю абсурд вокруг нас.

– Именно! Но глазами простака, который этот абсурд принимает за чистую монету.

Его любил слушать и ТНХ. Смеялся заразительно, но суждений не высказывал. Не эстрадный, интеллектуальный юмор Жванецкого резко выделялся на фоне советских записных юмористов. Под мудрые его шутки приспосабливалась жить творческая интеллигенция, хорошо считывая подтексты и аллюзии, но предпочитая не высовываться и не развивать дальше недосказанное.