Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию: путь длиной в пятьдесят лет

– Земля, ты слышишь этот зуд? Три Михалкова по тебе ползут!

Оценка, которая становилось все актуальней с годами…

А вот темпераментный Слава Спесивцев, создавший знаменитую детскую театральную студию в Текстильщиках, где царила такая фанатическая любовь к театру, что мне хотелось обнять всех его Ромео и Джульетт. Я был допущен к репетициям, хотя и был неприятно поражен жесткой диктатурой режиссера.

– А иначе их одной любовью к театру не удержишь! – оправдывался Слава, только что снесший ударом ноги дверь из репетиционного зала.

И рафинированный эстет, звезда Таганки Вениамин Смехов, и брутально-витальный Дима Брянцев, скорее похожий на футболиста, чем на балетмейстера театра Станиславского и Немировича- Данценко, и всегда немного грустный от придавившей его популярности после «Всадника без головы» вгиковский товарищ Олег Видов, и строгая красавица, тонкая душа Оля Остроумова с дорогим одесситом, театральным режиссером и писателем Мишей Левитиным, и одноклассники Боря Айзман и Лёня Шехтер с одаренным сыном, которого приняли в Институт Гнесиных, и Луиза, пианистка, сестра знаменитого киноактера Бориса Хмельницкого с ученым своим мужем Борисом Маклерским, сыном известного сценариста, придумавшего фильм «Подвиг разведчика», и насмешливый философ, наш сосед Валентин Толстых…

Когда я мысленно собираю их вместе, я не только вновь переживаю прелесть теплого домашнего общения с дорогими мне людьми, но и ощущаю некий флёр в их разговорах и шутках, едва уловимый иронический тон, в котором велись светские разговоры, что в целом выражало и какое-то понятное, но не высказанное отношение к действительности. Помню, например, как понимающе переглядывались на крылатое у Жванецкого:

– Может, в консерватории что-то надо подправить?

Как-то ухитрялись и работать, и жить, и осторожно острить молодые еще и талантливые художники, режиссеры, актеры, музыканты и поэты в то зыбкое, болотистое время. В диссиденты не рвались, но и перемен особо не ждали. Время Цоя еще не пришло…

Луизу или, как ее звали близкие, Лузу, насмешливую сестру роскошного актера Таганки Бориса Хмельницкого привел к нам в дом ее муж Борис Маклярский, бывший Наташин ухажер. Луза, самолюбивая и колючая, сочиняла авторские песни на слова изысканных поэтов и мечтала о союзе композиторов. А Борис стал моим постоянным насмешливым оппонентом. Его удивляла моя наивная вера в русский народ, в его непогрешимость и нравственную высоту:

– Русский православный человек всегда принадлежал кому-то. Богу ли, царю ли, барину ли, партии – это рабское состояние уничтожает личность. Быть независимой личностью – привилегия европейской культуры. Но и тяжелое бремя ответственности.

– Но дух служения разве не выше эгоизма? Человек же существо общественное.

– Надо хорошо понимать, чему или кому служишь. Тех, кто понимал, здесь уже давно нет. А те, кто остались – лагерная пыль, без субъектности. Дай им свободу, затянут страну в бездну, вот увидишь. – И вся скорбь еврейского народа проступала в его грустной улыбке.

Как покажет время, я серьезно проиграл в этом споре…

Таким был этот дом, этот столичный мир, постепенно обжитый мной за без малого тридцать лет. И сколько бы жизней не подарила мне судьба, эта останется драгоценным источником копившейся энергии, которой предстояло взорваться в следующие годы, главные годы моей жизни, годы Перестройки. Дом Хренниковых, любовь и терпение Наташи, защищали меня, ходившего по краю, от неприятностей, выпавших на долю других, с кем я хотел бы быть рядом – Галича, Сахарова, Солженицына, Гроссмана, Горбаневской… Не знаю, хватило бы у меня их смелости и отчаяния, чтобы уйти в дворники, быть высланным или умереть в застенках, объявив голодовку, как Марченко? Вряд ли.

Но, черт возьми, говорю я себе, разве я сидел, сложа руки и пошло наслаждался незаслуженным благополучием? Разве такой уж покорной и немой была моя жизнь все эти годы? И нечем отчитаться перед Богом? Нет, я не только ездил за обедами в спецстоловую в дом на Набережной, разглядывал гостей за большим столом и сидел в ложе Большого театра.

Наталья Сац рассматривает внука обожаемого композитора.

Лекции на Песцовой

В диссертации, написанной во ВГИКе, исследовалась маленькая, но важная часть массовой киноаудитории – киноклубы. Диссертанта интересовал социальный состав этой публики, уровень образования, возраст, культурные запросы и политические, если можно так выразиться, симпатии. Искатели настоящего кино чаще обнаруживались в провинции, среди местной интеллигенции. Здесь гонялись за книгами, сосланными в провинцию, и мы, командировочные, первым делом шли в их книжные магазины. В городах Сибири и Дальнего Востока умели ценить фильмы с содержанием, будь то западные или наши может быть еще и потому, что здесь не было Таганки и Современника, пропасть между столицей и провинцией надо было чем-то заполнять. И заполняли.

Мне бывало неловко за свою столичность среди этих людей, дороживших культурой больше, чем мы, у которых она всегда была под рукой. Они оставались после фильма и уже за чашкой чая с печеньем «Мария», никуда не торопясь, расспрашивали о том, что и так знали или догадывались, но хотели подтверждения или новых подробностей из уст «столичной птицы». Если, конечно, после полуторачасового выступления на сцене «птица» завоевывала доверие.

С ними возникал душевный подъём, ощущение какой-то особой ответственности за каждое сказанное слово, обретавшее здесь особый вес и значение. Народ этот легко считывал смыслы осторожно подобранных слов и формулировок, и было радостно сознавать, что мы дышим одним воздухом из кислородных баллончиков, уже завоевавших награды на разных международных кинофестивалях.

Ассоциация киноклубов добывала не прокатные фильмы прямо в посольствах разных стран, и они расходились по стране невидимым альтернативным прокатом. Эта клубная аудитория составляла, конечно, ничтожную часть огромной многомиллионной аудитории кино, но она была солью земли, духовно готовой к объективно назревающим в стране переменам.

Такие примерно выводы намечались и в диссертации. Наверное потому защититься мне не дали. Тема была закрыта, как объяснялось, в связи со студенческими волнениями в Польше вокруг спектакля «Дзяды». Что за спектакль, и какое мы к нему имели отношение, никто не знал. Но секретным постановлением ЦК ВЛКСМ всякая активность вне комсомола была тут же объявлена политической инфекцией. Киноклубы, естественно, тоже. И все мои глубокие рассуждения об этой элитной аудитории остались при мне. Нас одернули, и никто не возмутился. Ну, нельзя, значит нельзя. Почему? А потому что секретно.