Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию: путь длиной в пятьдесят лет

– Вы не хотите отомстить своим мучителям?

Он посмотрел на меня печальными, мертвыми глазами:

– Отомстить? Молодой человек, у меня сил осталось только дышать.

Тогда я не понял его. Только что разоблачен культ личности, возвращены невинные жертвы террора. Но еще нет Солженицына и Шаламова. Не представляя себе масштаба содеянного партией не то подвига, не то преступления во имя так и не наступившего будущего, я всю жизнь буду мучиться одним и тем же: кто они, эти палачи, вертухаи, стукачи и следователи? Что у них в головах и в сердцах, что сделало их такими бесчувственными и страшными? И как можно оставить их жить безнаказанными и не раскаявшимися рядом с нами?

Я переспросил папиного друга:

– Значит, вы им простили?

– Нет, не так. Я знал: раз посадили, значит, партии так нужно. А где умирать за дело партии, в бою или в лагере, это не важно. Я, значит, был нужен ей там.

В этой логике безропотного жертвоприношения было что-то темное, запредельное. Сломанные и не сломленные? Утраченные лучшие люди… И почему это – арест, пытки, тюрьма, лагерь, расстрелы – было нужно партии? Ослепленные безбожной верой, одни шли на заклание, другие пытали и мучили, оставляя после себя шлейф смертельного, запредельного страха.

С тех пор, с тех самых дневников папиного друга меня не покидал неосознанный, сидевший где-то в глубине подсознания стыд за нашу мирную и благополучную жизнь, доставшуюся нам такой ценой. Была какая-то внутренняя неосознанная потребность очиститься, отмолить что-то ли грех предыдущих поколений, он висел как тяжкий груз на ногах, не давал бежать дальше, было что-то не то с душой и совестью, когда включалась память.

Сами-то мы все же были уже другими. Во-первых мы не знали многого. Книги и песни, фильмы и картины продолжали вдохновлять героикой Гражданской войны и великих строек. Отец, который мог бы что-то рассказать иное, молчал. Знал ли? Да я и не спрашивал, не принято было. Когда его, старшего механика Черноморского пароходства, всю жизнь утюжившего моря и океаны, партия вдруг бросит на подъем сельского хозяйства в Молдавию, он тоже безропотно подчинится. Конечно, это не лагерь и не допросы с пристрастием. Директор машино-тракторной станции в Молдавии в Дубоссарах ремонтировал комбайны вместо судовых двигателей. За что получил орден Трудового Красного знамени. Он тоже не задавал вопросов…

А я? И я ведь туда же! Придет время, и я по призыву комсомола в степи казахские на комсомольскую стройку шагну с флота. Добровольно! С энтузиазмом!

– Идиот, – усмехаются товарищи, глядя вслед уходящему.

– Романтик, – напишут в газетах.

Только добровольцы 41-го меня поймут. Правда, они не вернутся из боя. А я вернусь, и даже буду награжден…

«Философия истории» Гегеля – книга непонятная, но доступная в библиотеках. Музыка неземных сфер была трудна, но притягательна. Диалектика должна была открыть тайны бытия, о чем начинал задумываться. Страшила, однако, формула Спинозы «свобода как осознанная необходимость» в интерпретации классика. Она вела к неизбежному принятию реальности, той, где были «враги народа» и их палачи. Была ли такая реальность необходимостью? Даже думать об этом было невыносимо.

Я, конечно, не мог себе представить, что придет время, и я, лично я, тоже стану врагом народа – «иностранным агентом» не в России будущего, а в России какого-то Путина, где властью снова завладеют они, те самые чекисты. Знать бы будущее… А что, собственно, это меняло бы? Знать, что родина, которой ты рвешься отдать свою жизнь, окажется злой мачехой? И как бы ты с этим знанием жил? Нет, лучше не знать! Юность должна быть вдохновенной…

От Гегеля осталось еще и понимание истории как необратимого прогресса – вперед и выше. Что после нас, то и лучше. Вот и рвался в это будущее. Хотелось, как Огарев и Герцен когда-то на Воробьевых горах, «пожертвовать жизнью на избранную нами борьбу…» Борьбу за будущее. Любви еще не знал. Семья, уют, благополучие, казалось, не стоили того, чтобы потратить на них жизнь. Я ждал, будет подан знак. Пока надо было готовиться…

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник…»

Впрочем, жизнь уже вносила кое-какие поправки. В том году объединили мужские и женские школы, и эта внезапная близость, случайные прикосновения, лукавые взгляды, девичьи запахи слегка наехали на жажду подвига. Стало неловко ходить по улицам, взгляд сам собой забегал под юбки длинноногим девчонкам. Мерещился почему-то гоголевский Хома Брут, сладостно несущийся с панночкой на плечах сквозь украинскую ночь. Субботние муки каждую неделю, как наваждение: книга или танцы? Битва духа с плотью.

Спас отец. Догадывался ли он, не знаю. Но это отец отвел меня к своему товарищу директору детской спортивной школы – ДСШ №1. И этот простой шаг оказался судьбоносным для всей будущей жизни. Тогда спортивная гимнастика не только отвлекла внимание от игры гормонов, но и пустила в рост мышцы, подарила ощущение полета. Непередаваемо это чувство превосходства над толстым, неуклюжим человечеством. Вечерами в Воронцовском переулке, что возле Дюка и Потемкинской лестницы, разгонялся на турнике в большие обороты и сальто прогнувшись. Гимнастический зал уже в Москве, во взрослой жизни останется для меня родным домом, и потяжелевшее тело и в 60 вынесет меня на двойное сальто, и в 70, привычно вложив ладони в кольца, поднимусь из виса в упор и в угол, и выжму стойку, не дрогнув.

От меня слева Федотов, справа Воскобойников, Кинолик, Лысенко, Моисеев… Сборная Одессы по спортивной гимнастике 1956 года

После тренировки – два стакана томатного сока и рондат-фляк-сальто прямо по брусчатке Пушкинской на оторопевшего милиционера. Не ходили по земле, летали. Саша Лапшин, Зорик Кинолик, Фред Воскобойников – сборная Одессы по спортивной гимнастике из Воронцовского переулка – крепкие ребята. С ними мы еще увидимся, в Москве, в Одессе, в Америке. Через много лет.

Девчонки из 8 «б» заглядывали в окна спортзала, шептались, хихикали, уже сами во время уроков привлекали к себе невинное внимание касаниями колен и плеч, мое было уже приковано к Ней, порхавшей в нашем спортивном зале рядом на вольных, на брусьях, на бревне. Ей суждено будет стать моим идеалом женщины, прекрасной незнакомкой Блока.

Той первой любви, платонической и поэтической, обязан своим благоговейным отношением к женщине, сохранившемся на всю жизнь. Ее присутствие в желанном будущем, правда, было еще туманным. Я видел только «берег очарованный и очарованную даль»…