Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию: путь длиной в пятьдесят лет

Катали мы на нашем лайнере и иностранцев. Но тут присмотр за командой был строгим. Длинный сутулый дядя Федя не сводил своих тухлых глаз с тех из нас, кто знал не по-русски. Я знал. И общался с парой молодых симпатяшек американцев. Говорили за жизнь. Они спрашивали, глядя на проплывавший вдали Воронцовский дворец:

– А разве ты не хотел бы жить в таком?

Я отвечал совершенно искренне:

– Так там сейчас профсоюзный санаторий. Бесплатная путевка на 24 дня от завода или пароходства. Живи-не хочу, на всем готовом. У нас все побережье в таких санаториях.

Удивляются:

– А машину собственную?

Сама идея в те времена была так нереальна, что я, и правда, не мечтал.

– Так у нас хороший городской транспорт, всего несколько копеек билет. С машиной еще возиться надо.

– А работать вас посылают в Сибирь, в Азию. В Казахстан, кажется. Называется на цел… цел… на целину. Это правда?

В это время над палубами нашей «Латвии» неслась песня романтиков 60-х: «Комсомольцы, добровольцы… надо верить, любить беззаветно… только так можно счастье найти!»

Как им, не знающих ни слов этих, ни наших высоких помыслов, передать энтузиазм и восторг уходящих на бой, на смерть, на подвиги с горящими счастливыми глазами? Ну, какие дворцы и авто, вы, что ребята? У нас есть Родина. Мы Родину любим. Читали «Как закалялась сталь»? Нет? То-то. Мы здесь все Павки Корчагины. Ну, не все. И не всегда. Но все же…

Кажется, эти симпатяги что-то поняли. Они переглянулись между собой, и Дайана сказала как-то с сожалением, больше самой себе:

– Да, наверное, они счастливы. У них есть родина. У нас тоже. И мы ее любим. Но он нужен своей стране. А мы нет. Только себе. Делай, что хочешь. Свобода. А зачем она, свобода, если ты никому не нужен? Тут что-то есть, Джим.

Я чувствовал себя гордым и счастливым. Сами же признаются! Вот только если бы не тот тухлый взгляд из-за угла…

На третьем курсе судомеханического факультета ОВИМУ

Экипаж ОВИМУ внизу, у Дюковского парка. К парку скатывается сверху трамвай по улице Перекопской Победы мимо Главного корпуса. Тормозит у экипажа и уходит дальше на Молдаванку. Парк не ахти какой, но с бассейном. Бассейн, правда, и у нас в экипаже, даже с десятиметровой вышкой. Но зимой воду спускали. А в Дюке, когда замерзала вода, кто-то делал проруби. По утрам, после йоги я бежал туда нырять под лед. Выныривал на другом конце бассейна из другой проруби. Пар валил, тело звенело и, казалось, стрелы бы отскакивали. Жизнь и вечность сливались в одно волнующее предчувствие: все впереди, надо готовиться!

А по субботам на Тираспольской площади, на конечной остановке трамвая, в забегаловке за рубль брал, как все, стакан водки:

Была традиция такая:

Сойдя с гремящего трамвая,

Зайти в закусочную с края

И взять не думая сто грамм

С хвостом селедки пополам.

И так два раза. Автомат

Всегда давал курсанту шансы…

А после этого – на танцы!

И поднимали корешА пьяное тело к кольцам, и прикипали кольца к ладоням, и взвивали ввысь гимнаста враз напрягшиеся мышцы. И стоял в стойке вниз головой как вкопанный, и замолкала музыка, и ахали девчонки.

Отсюда глухими ночами, трамвай загрузив корешами, ползли в экипаж с самоволки усталые пьяные волки…

Но бывало и перебирал. Тогда ноги сами несли не к экипаж, а домой. И утром мама с трудом открывала дверь. Лежал курсант, как собака, клубочком, спал на цементном полу на лестничной клетке. В блевотине. А Мерзавчика мы чуть не потеряли. Хоть и добрался пацан кое-как до своей койки, заснул вроде. А утром мог и не проснуться. Захлебнулся во сне в блевотине. Пить надо умеючи…

По ночам дневальному делать нечего. Сонный экипаж, тумбочка в конце длинного коридора, заветный дневник и ручка. Неясные предчувствие какой-то другой жизни дразнили воображение, просили рифмы. Эти самопроизвольно зарождавшиеся стихи были как ныряние вглубь себя, в прорубь сомнений и смятения. Что я здесь делаю? Жизнь моего кубрика, строевые занятия на плацу, наряды вне очереди и лекции по непонятной теории машин и механизмов проходили день за днем мимо по касательной. Я разглядывал все это с удивлением как бы со стороны, пребывая в ином культурном слое, которому хотел бы, да не мог дать определение, в общем что-то из научной фантастики о едином человечестве как братстве народов и рас без войн и ненависти. В мужские разговоры о женщинах (их обычно называли бабами) не вступал, испытывая неловкость от того, что интимные и неизвестные еще мне отношения со смаком выворачивались наизнанку.

Виктор Бородин, изящный, всегда пахнувший свежим одеколоном худощавый брюнет с насмешливым взглядом был нашей знаменитостью. Он пел. Лучший тенор училища, занимавший первые места на разных конкурсах, он, изгнанный когда-то из Водного института за любовь к польской студентке, отмолотивший за это три года в армии, пришел уже к нам, в ОВИМУ сразу на второй курс, мне казалось, неизвестно зачем. Его звали на профессиональную сцену, он отказался.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я его как-то вечером, сидя на гладильном столе в коридоре.

– А ты? – ответил он насмешливо, и мы больше не возвращались к этому вопросу.

Это Володя Марин. После вахты. Погибнет Володя через много лет в штормовой волне. Светлая моряку память…

А я сочинял стишки в стенгазету. «Смелый кто? Попробуй счисти-ка эту грязь с курсанта Пищика!» Многих уже нет, а смешные те строчки остались. И Пищик в них стоит перед глазами, небритый, темный кожей. Пятьдесят лет спустя на традиционной встрече выпускников кто-то скажет мне:

– А мы думали, ты поэтом станешь. Сильно был не такой, как все…

Поэтом станет однокурсник Домулевский. Стихи его будут печатать в одесских газетах. О море, о кораблях, о родине…

Вечерами, грустя, пели курсанты под баян курсантское танго: «С тихим звоном сдвинулись бокалы, каплю на подушку уронив, брошенный мужской рукой усталой, шлепнулся на пол презерватив». А я читал стихи Ахматовой, учил наизусть Маяковского, которого считал гением. О Пастернаке, как и весь советский народ, узнал из «Правды» как об авторе антисоветского романа, которого никто не читал. «Доктор Живаго» прочту годы спустя и слегка разочаруюсь, не увидев в нем ничего крамольного.

Перед экзаменами все в кубрике носами в учебники, руки строчат шпаргалки. Дух стоит тяжёлый от сорока мужиков на смятых одеялах. Никто уже не острит и не выпендривается. Толя Коханский, главный наш зубрила, вслух что-то бубнит и бубнит над учебником. Как китаец, честное слово. Не удивительно, что он на последнем курсе женился на нашей преподавательнице. Женщины всех возрастов таких положительных любят. На пятидесятилетие нашего выпуска в сентябре 2012-го Коханские придут вместе и под ручку. А потом, через месяц Толя уйдет… Земля ему пухом…