Валерий Кормилицын - Держава

– Ваше высокоблагородие, – обратился к Глебу Рубанову дежурный телефонист, – командир полка зовут к себе в блиндаж.

– Тьфу, ты! В такую погоду вечерний моцион придётся совершать, – отложил зачитанную книжку и потянулся, захрустев суставами, подполковник. – Иди, понял я, – отпустил нижнего чина, не спеша надевая шинель, подпоясываясь портупеей с висящей на ней кобурой с наганом и накидывая сверху непросохший макинтош: «А ведь когда-то носил расшитый золотыми жгутами доломан, чакчиры и гусарскую шапку из чёрной мерлушки с цветным шлыком, государственным гербом и чешуйчатым подбородником… Не верится, что когда-нибудь кончится война и я, если останусь жив, вновь надену гусарскую форму, – водрузил на голову влажную папаху и выбрался из землянки наружу. – Что за погода дрянная, – спотыкаясь, побрёл, хлюпая сапогами по жидкой грязи хода сообщения, к блиндажу полковника. – У нас в Рубановке сейчас сыплет снег, а у этих чухонцев идёт промозглый мелкий дождь, сопровождаемый злобным ветерком, – чертыхнулся, когда из мелкого хода сообщения шагнул в глубокий ров окопа, вымазав рукав макинтоша о липкую стену чёртовой канавы. Пройдя ещё несколько траверсов, поёжился от попавшей за шиворот холодной влаги, и наконец, свернул в ход сообщения, ведущий к блиндажу командира полка. – Как кроты копошимся в этих скользких ходах сообщения», – спустился по грязным деревянным ступеням вниз и распахнул неплотно прикрытую дверь, очутившись в затхлом тепле помещения, выполняющего роль штаба полка, или предбанника, как называли «конуру» офицеры. Распрямившись – потолок был довольно высок и обшит досками, скинул на руки вестовому плащ и шинель, кивнув трём вытянувшимся у чугунной плиты с кипящим чайником солдатам, чтоб занимались своими делами.

Четыре телефониста, лениво оторвав задницы от табуретов, тут же, приняв отрешённо-деловой вид, шмякнулись на них, а Рубанов, раскрыв ещё одну дверь, зажмурился от двух ярких пятнадцатилинейных керосиновых ламп по краям широкого стола с картами – не топографическими, а игральными.

– А вот и комбат пожаловал в апартаменты на ужин и «рюмку чая», – подошёл к нему полковник Жуков, назначенный в декабре командиром полка вместо ушедшего на повышение Гротена.

Был он деликатен, мягок до колик в животе боялся вышестоящего начальства и потому подлизывался к старшим офицерам, дабы они и их подразделения не подвели в случае неожиданного смотра или просто приезда бригадного либо дивизионного генерала. Ежели бы вдруг, по какой непредвиденной оказии, в часть наведался бы корпусной генерал, не говоря уже о командарме, ноги его подломились бы со страху, и докладывать о полковых делах пришлось бы Рубанову.

– Не желаете партийку в «шмоньку?» – стрельнул глазами в сторону стола с картёжниками, откуда доносились азартные крики: «даю», «углом», – характерные для популярного у гусарских офицеров «шмен-дефера», или «шмоньки», в их интерпретации.

– Благодарю, господин полковник. Лучше чаю с рижским бальзамом, – коротко поклонился ставшему лихим картёжником князю Меньшикову.

Удовлетворённый благостной картиной, полковник, словно добрая хозяйка, уселся за соседний столик, велев вестовому принести чай.

– Господа, кто желает ужинать? – обратился к картёжникам, когда вестовой принёс на подносе тарелки с нарезанной колбасой, хлебом и коробочками сардин.

Подошёл только начальник дивизионной ветеринарной лечебницы.

– Князь, когда чин подполковника соблаговолите обмывать? – пододвинул к себе тарелку с колбасой Рубанов.

– Нет, нет, господа, – заквохтал командир полка. – Ну-ка генерал в полк приедет?

– А мы и его угостим, – с аппетитом уминал колбасу Глеб. – Где там бальзам с чаем?

– Чай с бальзамом, – уточнил полковник. – Вы знаете, господа, что в Питере до сих пор под запретом фильма, где показывают, как Георгиевская дума возлагает на государя Георгиевский крест. Потому как пьяная, не смотря на сухой закон публика, тут же жизнерадостно вопит: «Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием», – оглянулся по сторонам – не услышали ли его солдаты или вездесущий генерал Майдель.

– Что далеко ходить, господа, – доел колбасу Рубанов. Наши прапорщики, набранные из студентов или присяжных поверенных, на смену выбитым за время войны офицерам, бывшим, по преимуществу, из дворян, как идиоты ржут над германской карикатурой, где Вильгельм метром измеряет длину снаряда, а напротив Николай, стоя на коленях, измеряет длину детородного органа у Распутина. Вот так и размываются монархические устои. Я, порвав германскую листовку и едва сдержавшись, чтоб не перестрелять подлецов в офицерских погонах, спрашиваю: «Ну и что, пока ещё господа, в этом смешного? Позорят и унижают нашего государя, а ведь мы воюем за Бога, Царя и Отечество. Досмеётесь когда-нибудь, и так может получиться, что не будет у вас ни Бога, ни Царя, ни Отечества». – «Такого быть не может, господин подполковник. Куда всё это денется?»

– Ваше высокоблагородие, – с трудом скрыв зевоту и щёлкнув для бодрости каблуками нечищеных сапог, прошёл из предбанника в комнату командира полка солдат-связист. – Вас какой-то Мандель или Шмандель, толком не расслышал, к телефону просят.

Собравшийся уже было обругать нижнего чина за непрезентабельный вид, полковник побледнел и схватился за сердце:

– Тише, господа, командир дивизии звонят, – вместо того, дабы обругать солдата, сделал замечание офицерам. – Пойду в предбаБник, – заикаясь произнёс он, и словно на казнь потащился к телефону.

Офицеры дружно грохнули хохотом, не успел командир прикрыть за собою дверь.

– Размечтался! – съязвил Рубанов.

– Разве можно так начальства бояться? – отсмеявшись, высморкался в платок князь Меньшиков. – Ох, ни к добру мы ржём, – спрогнозировал он дальнейшее развитие событий.

– Господа, вытирая ладонью потный лоб, просочился в приоткрытую дверь Жуков. – Велено по тревоге поднимать оставшиеся четыре эскадрона и пешим порядком топать на передовую. Утром вместе с пехотным полком, в который недавно перевели наши два эскадрона – в бой.

– Жаль бросать карты, ведь выигрышная позиция нарисовалась, – произнёс безусый прапорщик, поднимаясь с табурета.

– Да полно вам, молодой человек. Какая у вас была выигрышная позиция? – заворчал его соперник, тоже прапорщик, только пожилой. – Сейчас, положительно, без оклада бы остались.

Картёжники, подойдя к столику с закуской, с аппетитом принялись за колбасу.

– Господа, не подумайте, что мне жалко, но поспешать следует, – суетился полковник, надевая портупею с кобурой на гимнастёрку, потом, охнув, бросил её на стол и, кряхтя, начал натягивать шинель.