Александр Щербаков - След в след

– Сегодня заштабелевать требуется на две повозки. Иначе норму не вытянем, – сказал Огородников, переваливаясь через поваленные ранее сосны.

Зекам не надо напоминать, что значит остаться без нормы. Почитай, несколько трудодней – псу под хвост. Разговоры враз прекратились: сработавшимися парами разбрелись по поляне. Жмых и Михась, тут же забытые солагерниками, отошли к дальней черте деляны: принялись топтать снег вокруг мачтовой сосны, верхушкой подпиравший, кажется, само небо. Огородников наблюдал: работает в основном Жмых, старый вор больше создаёт видимость, впрочем, вряд ли при его нескладной фигуре получился бы из него знатный топтун. Пока ногу закинет, пока переставит, словно цапля, пока развернётся: без улыбки и сожаления смотреть невозможно.

Сашка-пулемётчик вскоре забыл о присутствии в бригаде законника: принялся сам «ломать» снег вокруг широкой лиственницы. Вытоптав сугроб почти по пояс, взялся за топор; просмолённое толстенное тело ствола звенело, разрываемое топором; всё дерево мелко вздрагивало, постанывало, чувствуя скорую гибель. Дерево, как и человека, загубить -ума много не надо! Росло столетиями, а чтоб с корня срезать и часа не ушло. Сашка взопрел, избавляясь от жара в теле, расстегнул ворот телогрейки, из-под шапки валил пар. Он больше почувствовал, не увидел – за спиной кто-то стоит. Резко обернулся. Так и есть: Михась. Сашка присел на подломанные ветви, всем видом показывая, что готов слушать объяснения вора.

Между ними разница в годах была немалая: Сашке только тридцатый шёл, Михась давно разменял шестой десяток, и главное – ни что их не роднило, ни взгляды на жизнь, ни отношение к людям, роднило их только небо над лагерем да сам лагерь, со своими тюремными законами. В Сашке ещё таилась обида за тюремный срок и загубленные годы, хотя, что говорить, сам виноват! И ещё кипело под сердцем чувство к родине! А у старого вора подобные чувства давно высохли в душе, словно вода в пустыне.

Михась присел рядом, огляделся. Он придал лицу умиротворённое выражение, но чувствовалось, как всё в нём напряжено.

– Ты вот что, – не сразу заговорил вор. – У тебя, вижу, много вопросов ко мне накопилось. Выкладывай, если получится – отвечу.

– Есть у меня подозрения, Гаврила Матвеевич, что удумали что-то нехорошее. Наверняка, побег?! – Сашка сказал и застыл: аж самому стало страшно от собственной дерзости. А вдруг ошибся? Вдруг недопустимое подумал о Михасе и его дружках?! Как-то тесно и неуютно стало в телогрейке. Ему даже показалось, что за ними наблюдают. Скорее всего, подельники.

Лицо вора мгновенно окаменело, в глазах пыхнуло замешательство. Он умышленно тянул с ответом, чтобы укоротить, не выдать подступивший к горлу гнев. Что его больше душило: смятение или злоба, трудно понять.

– Вот как определяют у речки какой правый берег, а какой левый? Правильно! По течению! Это потому, что видишь, куда река бежит! А если не видишь? Вот и ты сейчас многого не видишь, пулемётчик! Поэтому скрипишь зубами. Охолонись на пару дней! Это не угроза! Стар я уже фортели выкидывать. Потерпи! Пару дней потерпи! Про закладку не говорю, не дурак, вижу!

«Всё-таки побег», – подумал Огородников, тоскливо озираясь по сторонам: его не покидало ощущение, что кто-то прячется за ветками густого ельника, расписанными белёсым куржаком. Маятником качнулась боль в груди, вытаскивая наружу испуг, самый обыкновенный животный испуг. Внизу послышался топот конной подводы. В пролесках живее задвигались заключённые, быстрее застучали топоры.

– Выходит, выхода у меня никакого, Гаврила Матвеевич?

– Но почему же? Или ты думаешь откатать здесь свою четвертную и в добром здравии откинуться?

Такое откровение звучало больше, чем намёк, это был зов старого матёрого волка следовать за ним. Следовать по следу!

Сашка, подавленный напористостью Михася, потупил взгляд. Вступать в перебранку было бессмысленно. Теперь понятно, отчего Михась так нервничает. Поди, воры ни одни сутки промаялись в рассуждениях и спорах – довериться ему, Сашке Огородникову, почитай, человеку с фронтовым прошлым, или лучше обойти его. А если сдаст? Но всё же доверились! Почему?! Не было иного, более подходящего решения?

Михась будто услышал его мысли. Заговорил быстро, сглатывая слова, коротко и резко поглядывая то в одну сторону, то в другую – боялся, что увидят охранники, заподозрят недоброе. Не время нынче давать лишний повод для подозрений.

– У нас всё готово, пулемётчик. Уйдём на рывке. И дай бог, всё образуется! Неправильно толкуешь. Не резни боимся ссученными! Нам мазаться с ними, так, пустая трата времени и сил. Да и резня лагерная не по нашим понятиям. Сгуртуют нас вскорости всех, как особо тяжких, и на Колыму^ Точно тебе говорю. Вижу по глазам – кипиш переморгнуть надеешься. Не выйдет, паря. Тебя тоже в список внесут. За базар отвечаю.

Сашка дёрнулся: синие глаза подделись дурной поволокой. Михась будто ничего не заметил, продолжал своё:

– Почему тебя в тему ввели? Чё, думаешь, не видим, что учуял что-то недоброе, приглядываешься к нам, как лис… Кто тебя знает. Вдруг решишься стукануть хозяину, всякое бытает… А побег мы задумали верный,

пулемётчик. Всё на десять рядов просчитали, и время подходящее выбрали. Весна!

Бойкий перестук топоров раскачивал тишину. Где-то за боярышником, обнесённым снежным хрупким намётом, раздался скрип снега. Михась тут же вскочил, в полусогнутой руке – топор; едва успел откатиться вниз и скрыться за сугробами, показался Краснопольский. Сашка сделал вид, что не заметил лейтенанта. Занёс топор над головой и с надрывным кхе-каньем рубанул по стволу сосны. Весь вид его говорил: смотрите, любуйтесь, как умеет работать каторжанин. Краснопольский покрутил головой и, не найдя ничего подозрительного, пошёл по следу Михася. Там застучал топор.

Сашка, обессиленный, присел в сугроб. Задумался. Надо ли говорить о том, что разговор с вором должен умереть в нём.

Побег. Сашка думал об этом и боялся думать. Какой заключённый не думает о побеге!? Всякий думает! С той лишь разницей, что одни постоянно, и днём и ночью, сытят себя иллюзиями неожиданного беглого счастья, а другие – временами!

С этой минуты мысли о побеге неотвязно стали преследовать его. Даже во сне лишили покоя омутно-весеннего настроения. Сашке-пулемётчику невдомёк было в те минуты, что за ними, надёжно укрывшись за раскидистым кедрачом, кто-то наблюдает.

Весна в тот сорок девятый год наладилась ранняя. Солнце непривычно быстро выпутывалось из предрассветных дымок, пробегало как-то весело над грядой сопок и зависало, опять же непривычно надолго, в самом зените. Воздух терял стылую упругость, густел; снега вытаивали; дороги раскисали, отрезая районный центр от близлежащих деревень и поселений.