Ксения Букина - Брилонская вишня

Когда нас еще раз покормят? И покормят ли вообще?

Тихо вою от обиды. Сжимаю зубы и обнаруживаю, что до колонки осталось всего три человека.

Я очухиваюсь от ходьбы, от палящей спины и обжигающих капелек пота. Теперь мне становится холодно. Я обнимаю себя и начинаю мелко дрожать. Помогает. Но несильно. Теплый тулуп мне здесь вряд ли дадут, так что…

Подходит моя очередь. Я несмело подползаю к колонке. Опершись, встаю и ослабшими, дрожащими от усталости руками нажимаю на рычаг. Сгибаюсь над колонкой, припадаю к струе и делаю жадный глоток. Восхитительно! Настолько ледяная вода, что ноют зубы, холодная до ломоты, но необычайно вкусная, даже немного сладкая, с металлическим привкусом!

Пью потихоньку – боюсь захлебнуться. Каждый глоток словно возвращает мне утраченные силы и не дает рухнуть на землю, а потом умереть от истощения. Во рту больше не сухо, губы не склеены. Ледяная вода течет по подбородку и мочит платье. Я вздрагиваю, но не могу оторваться, словно нас с водой сейчас соединяет неразрывная нить…

– Эй, нам-то попить дай! – возмущаются сзади люди.

Я делаю три прощальных глотка, утираю губы и отхожу.

Попить – попила. Отдохнуть – отдохнула. Теперь вот только бы поесть да по нужде сходить…

Вижу, как люди выстроились в очередь у общественного туалета. Немедленно занимаю место и там. Здесь, правда, ждать приходится намного дольше, но через минут двадцать одной потребностью становится меньше.

Только вот не могу понять: неужели наелись действительно лишь те, кто успел?! А как же я?! А их не волнует, что половина может спокойно умереть от голода, и тогда их же труды будут наполовину бессмысленные!

Наверное, дичайший голод и утоление всех остальных потребностей пробуждает какую-то несвойственную мне храбрость. Протискиваюсь к немцам сквозь толпу и громко кричу:

– Простите!

Они щурятся, поворачиваются ко мне. Едят лук, заедая его хлебом и запивая водой. Вгрызаются в помидоры, разворачивают в свертках сало, курят папиросы…

Я жадно сглатываю и продолжаю:

– Если позволите мне высказаться… Дело в том, что мне не хватило еды. Я правда очень голодна. И не только я. Мне кажется, что если все умрут, весь наш длинный путь – и ваш, между прочим, тоже – станет бессмысленен. Вы меня понимаете?

Они все еще щурятся. Морщатся, переглядываются, но молчат.

– Вы понимаете? – почему-то продолжаю настаивать я. – Мне не досталось даже жалкого кусочка хлеба!

Один из немцев вдруг начинает смеяться. Другой немедленно спрашивает у него:

– Что она говорит?

– Говорит, что ей не хватило еды.

– Неужели она хочет, чтобы мы ей посочувствовали?

– Да кто их, русских, разберет. Посочувствуй, у тебя это отлично получается. Особенно хорошо ты сочувствуешь женщинам.

– Думаешь, она этого хочет?

– А ты разве не понял? Она только что прямым текстом сказала, что возбуждается при виде твоей формы и готова переспать с тобой за кусок хлеба. Ну, иди. Пользуйся. Сочувствуй.

У меня пропадает дар речи. Но почему-то разум твердит: нельзя показывать им, что я понимаю немецкий язык.

– Хлеба жалко , – вздыхает нацист.

– Да? А ты без хлеба .

– Ты думаешь, я б отказался? Но начальство… если узнает – вылечу мигом. Нельзя нацию осквернять и пачкать.

– Какой ты нежный! Ну тогда скажи даме, что сегодня веселья не будет.

Они снова смотрят на меня, отворачиваются и продолжают трапезу, потеряв ко мне интерес.

Да и мне как-то больше не хочется выпрашивать у них продукты. Я скрещиваю на груди руки, отхожу подальше от немцев и тихонько ложусь на землю. Прижимаю к груди колени и закрываю глаза. Все хорошо, все отлично! Вот только б найти, чем накрыться от вечернего холода… и чего съестного в рот положить… И будет все идеально!

Засыпаю. Некрепко совсем, слышу голоса людей, слышу возню, но дремлю. Еще в вагоне неизвестно сколько трястись. Нужно сил поднабраться. Дорога обещает быть долгой…

Меня будят нервные выкрики немцев и громыхание железа. Открываю глаза и передергиваюсь от утреннего холода, ледяной влажности и тумана. Вижу, что начинает светлеть. Несильно, правда, лишь небо чуть-чуть цвет поменяло.

В животе уже сводит от голода. А немцы кричат, автоматами машут и в вагоны всех загоняют. Поезд, оказывается, уже прибыл. Действительно товарняк. Хорошо хоть двери закрываются, а то мы так все повыпадываем. Хотя… это был бы прекрасный шанс сбежать.

Сливаюсь с толпой. Тот самый немец, что коверкал мои слова своим переводом, распределял всех по вагонам. Другие же стояли и охраняли, чтобы не дай боже кто-нибудь не удрал.

Как же глупо я все-таки надеялась, что с прибытием поезда станет легче…

В вагоне были люди. Много людей, почти битком, а меня к ним протискивают. Встаю босиком на ледяное железо. И не лечь, не сесть, не развернуться – теснота такая, что даже голову не повернуть! Глотаю свежий воздух, пока дверь еще держат открытой. Окидываю взглядом вагон. Все замученные, голодные, уставшие, потные, немытые… и я такая же. И настолько разящая внутри стоит вонь, что я даже закашливаюсь и закрываю лицо руками.

Немцы умудряются втиснуть в наш вагон еще шестерых, после чего двери запираются. Люди жмутся друг другу вплотную, руку поднять – и то тяжело, ее еще вытащить надо! Душно, воздух спертый, отвратительный. Пахнет гнилью, потом, мочой – голова кружится. Живот сводит в судорогах. Уже сутки будут, как я ничего не ела. Все почему-то молчат, и я нахожу в себе силы выдавить:

– Вы давно здесь?

Тишина. Никто вступать в диалог не хочет. Либо устали, либо смысла не видят, либо так немцев боятся. Только один мальчишка около меня, по виду не старше моего Никитки, с удивительной бодростью отвечает:

– Дяденька утром сказал: почти три дня.

Я снова закашливаюсь от вони, встречаюсь взглядом с пацаном и спрашиваю:

– А тебя зачем поймали? Ты же маленький.

– А я не знаю, – охотно делится он. – Меня мамка в магазин отправила, я назад возвращался и встретил немецких дяденек. Они так смешно по-русски болтают! Меня спросили, где мои родители. А я: «Дома». Хотел только их сбегать позвать, а меня схватили и идти за всеми заставили.

– Вас здесь кормят?

– Ага, уже целых два раза покормили! А еще… Знаешь, что у меня есть?

Он выковыривает из грязного кармана брюк пряник и незаметно кладет мне в ладонь.

– Ты чего… – шепчу я. – Это же твое… Ты же голодный, наверное…

– Да не, нас кормили уже. А пряники я не люблю. В магазине теть Люся работает, она мне их всегда дает почему-то, а я в карманы бросаю и забываю. Когда домой приедем, я тебе теть Люсю покажу. Может, и тебе даст чего-нибудь. Она добрая.

Я несмело подношу пряник к губам. Люди на меня исподлобья смотрят, но ничего не говорят. Было бы благородно сейчас поделиться с ними, но тогда я рискую получить голодный обморок. Откусываю крохотный кусочек и рассасываю, долго пережевываю и наконец осмеливаюсь проглотить. Мятный, немного отвердевший и грязный, но сладкий и настоящий. Решаюсь на еще один кусок. Большой – но последний. Иначе если мне и потом еды не достанется, я просто умру. А так у меня будет хоть пряник.