Ксения Букина - Брилонская вишня

Этот штаб умеет не только надменно взирать и снисходительно говорить. Он умеет, как и подобает всем грозным штабам, безмолвно усмехаться, подмигивать и даже для порядка вселять какие-то надежды. Мол, не грусти, девочка, может, образуется?

Также, как, собственно, и подобает всем грозным штабам – и грозным людям – лагерь обладает всеми частями тела и инвалидом не является точно. Имеется у него голова – гигантская черно-серая постройка в самом центре площади, огороженной колючей проволокой. Там, наверное, и обитают немецкие офицеры. Имеются руки – два рядом стоящих барака (очевидно, мужской и женский), которых окаймляют потные люди с любопытными выражениями лиц и странные дырявые ведра вперемешку с другими инструментами для работы. Имеются ноги – пара длинных больших гаражей в самом конце лагеря. Ставни открыты, немцы переговариваются. Я, к слову, впервые вижу так близко настоящие немецкие машины – черные, блестящие и в который раз подчеркивающие превосходство в силе врага.

Но ни один штаб, ни один человек никогда не обойдется без задницы. Здесь задницей был полуразрушенный и очень вонючий сарай. И именно в задницу нас определили.

Правда, перед этим выстроили.

Стоим в ряд. Никто ничего не говорит – все устали, хотят спать и есть.

Стоим, а ветер дует. Уже и стоять не можем – с ног валимся. Тяжело дышим, глаза закрываются, а нас заставляют. Холодно жутко, я еще и вспотела, когда сюда в колонне шла. Продует, как пить дать продует. И небо все серое – не определишь, который час. Не то вечер поздний, не то только темнеет, не то полдень такой пасмурный. Сальные волосы в лицо лезут, в рот, как змеи скользкие меня опутали…

Мне уже совсем неинтересно, куда нас привезли и что собираются делать дальше. Просто дайте мне помыться, поесть и поспать! Больше мне ничего не надо! Только мытье, еда и сон! Все тело до крови чешется и щиплет, а от вони я уже и сама задыхаюсь!

– Всем стоять!

Я устало поднимаю глаза и вижу очередного немца. Хотя… нет, вру бесстыдно. Не очередного – те видно, что солдафоны обычные: каски, форма да сапожищи. А этот красивенький такой, в мундире чистом, с ремнем кожаным, ботинками до блеска вычищенными да фуражке с серебряным черепом. И ведет себя ну совсем не как очередной – надменно так расхаживает, губу выпятив и голову задрав. Только щеки обвисшие трясутся, как у бульдога.

– Всем тихо! Говорийт с фами командир, вы – молчайт и слушайт!

И какой толк ему глотку рвать? Все и так молчат. Надо же бедолаге как-то статус в наших глазах повысить да званием сверкнуть. Вот и лезет из кожи вон, наше уважение завоевывает. Видимо, не зря. Видимо, авторитет для него имеет большое значение.

Окидываю взглядом площадку. Чуть поодаль вижу застывших с граблями в руках женщин, на которых рявкает немецкая надзирательница. А около бедолаги с бульдожьими щеками на стуле сидит еще один офицер. Тоже не очередной: и мундир, и ботинки, и фуражка – все при нем. Но он ничего не говорит и перед нами не расхаживает. Молча сидит, смотрит на нас и выкуривает папиросу, аккуратно держа ее между двух тонких пальцев в черной перчатке.

– Это есть немецкий штаб! – надрывается офицер с бульдожьими щеками, а у меня от его крика начинает пульсировать в висках. – Ви здейс арбэтэн! Это есть фаш дом! Я есть старший надзиратель и главный командир! Я хотейт фидейт фаш подчинение и уважение к немецкий солдат! Ви оказывайт любовь к немецкий солдат и благодарийт его за хлеб, дом и жизнь!

Я сглатываю и морщусь.

Его мундир колеблется от сильного ветра. И без того большие глаза немец умудряется пучить еще больше, отчего становится даже жутко.

Очень интересная, а главное – отрепетированная речь, но я так хочу, чтобы это все привело к концу! Неважно, хорошему или плохому – к концу! Я хочу отмыться, наесться и лечь спать: хоть на трехэтажную перину, хоть на исплеванный пол. Я что, так много прошу?!

– Этот день имейт начало новый правил в фаш ум. Первый правил: слушайт свой надзиратель. Ви должен усердно арбэтэн, когда фас просийт. Второй правил: не пытайться сбежать. Если ви пытайться сбежать – фас находийт и убивайт.

Он замолкает. Я медленно разжимаю кулаки и готовлюсь вздохнуть с облегчением, но кто-то из толпы вдруг выкрикивает:

– А третий правил?

Тут же в толпе прокатывается волна хохота. Я тоже не сдерживаю истеричного смешка. Наверняка это от усталости и нервов… Уже не могу себя контролировать. Глаза слипаются, в голове стучит – я хочу спать!

Немец аж чернеет. Я снова сглатываю и обнимаю себя. На всякий случай опускаю глаза. Мол, я тут совсем не причем, стою, смотрю на землю…

– А третий правил… – медленно протягивает он. – Не смейт огрызайться и подшучивайт над немецкий солдат, который быйт к фам добр и дарийт столько фажных благ! Ви с этот день делайт все, чтобы немецкий солдат жийт в счастье!

Я невольно хватаюсь за тощего высохшего парня рядом, чтобы не свалиться в бессилии. Он коротко смотрит на меня, едва заметно кивает и вновь обращает все внимание на немца с бульдожьими щеками.

Но тот больше ничего не говорит. В который раз обходит нашу шеренгу, а я за версту чувствую, как от него пахнет хозяйственным мылом. Уже нет сил бояться, нет сил подстраиваться под чьи-то желания, нет сил терпеть и ждать. Даже думать сил не осталось. Только бы уснуть. Улечься и наконец задремать вне молотящего по рельсам вагона, вне дикой улицы или чужого поля.

Как же я устала…

Да, немец ничего нам больше не говорит. Зато поднимается другой – тот, что сидел на стуле и смаковал папиросу. Медленно так встает, бесшумно совсем, отряхивает мундир от пепла, тушит сигару и неспешно подходит к офицеру с бульдожьими щеками. Я неожиданно замечаю, как последний в секунду бледнеет и пытается выпрямить спину. Да, похоже, чинопочитанием грешат и немцы, а этот – далеко не самый главный здесь командир, каковым себя красочно расписал.

– Еще хилее рабочую силу достать нигде не могли? – курящий вздергивает брови, а я замечаю в его глазу что-то странное…

У него родинка! Прямо в глазу! Или это радужка так странно окрашена: ярко-синяя, лишь небольшое коричневое пятно, словно ржавчина, уродует глаз. И этот самый изъян почему-то пробивает меня до дрожи. И тон, и взгляд… Офицер не говорит длинных речей, не запугивает нас и не зачитывает правил, но именно из-за его поведения я вдруг резко понимаю, что не хочу спать, впиваюсь ногтями в собственные запястья и задерживаю дыхание.

– Извини, оберштурмбаннфюрер, но я их поимкой не занимался, – отвечает немец с бульдожьими щеками. И – ужасно удивительно – он умеет не орать!

– С теми, кто занимался, я еще поговорю. Что за трупов завезли? Они на ногах не стоят, о какой работе речь?