Лидия Бормотова - Власть лабиринта

Впрочем, сей эпизод своей биографии Максим Фёдорович предпочитал обходить стороной, избегая бередить воспоминания Княжнина, потерявшего в том сражении брата Константина.

Что же касается Александра Васильевича Воейкова, командира егерской бригады… Хм… Дмитрий Петрович, не открывая глаз, невольно улыбнулся, припомнив, как тот в минуту дружеского веселья гордо возложил руку на его плечо и, озорно подмигивая, с восторгом воскликнул: «Сам русский Марс!», подражая великому Суворову (был он полководцу тёзкой, что не однажды служило Княжнину поводом для едких насмешек, кои Воейков даже нарочно провоцировал). Эту страницу биографии Неверовского все знали и уважали, но, поминая при удобном случае, сделали притчей во языцех. А случилось сие, когда он, молодой фронтовой офицер, отличился при взятии Праги и был лично Суворовым представлен к новому досрочному секунд-майорскому чину.

И ведь как умело Воейков всегда находил зацепку, чтоб заставить седоусых угрюмых вояк улыбнуться (а то и хохотать!), разрядить напряжение, сделать тупик мыслительный проходимым, подтолкнуть к решению задачи. Александр Васильевич казался весёлым и даже беззаботным. Однако Дмитрий Петрович знал, как он быстро умеет оценить военную ситуацию и расстановку сил, мудро и решительно вести сражение. Боевой офицер, сражавшийся с французами ещё в заграничных походах, он был и ему верным советчиком, и новоиспечённым солдатам – незаменимым наставником.

Однако как быстро затекает тело, когда хоть глаза коли – не уснуть. Ворочайся – не ворочайся, всё без толку. Во сне тело отдыхает, а тут – ровно всю ночь мешки таскал. И думы, давно передуманные, кружатся и кружатся, не передохну́т, не успокоятся, только роятся и множатся…

Своим первым помощникам Дмитрий Петрович безоговорочно доверял, считал их надёжными друзьями и соратниками. И они вполне разделяли его убеждённость, привитую Суворовым, что солдат надо готовить не к оборонительным, а наступательным военным манёврам. «Смелая нападательная тактика», как говаривал его учитель, позволит солдатам, даже обороняясь и отступая, драться упорно, нанося противнику значительный урон, повергать его в смятение, сбивать его атаки и создавать неразбериху, а порой и панику в его рядах.

А как порадовало Неверовского, когда те поддержали его стремление в раздельном обучении солдат! Он не видел большого проку в массовом натаскиванье. Люди только с виду одинаковы: одна голова, две руки, две ноги, но мысли и умения, заключённые в них, иной раз разнятся несопоставимо. Один зорок и точен в стрельбе не в пример остальным, другой гибок и ловок – так что пролезет в любую щель, пройдёт неприступный прочим заслон, а иной, хлипче и слабее других, остёр умом, и к нему следует прислушиваться богатырям с молотобойными кулачищами, прущим наперёд всех быком, расчищая путь грудью, схожей с наковальней. Куда разумнее к каждому подходить индивидуально и шлифовать присущие ему таланты, а личным примером возбуждать желание к совершенствованию боевых навыков. «Солдат должен знать цель сражения, соотношение сил и боевых средств, – убеждённо говорил генерал. – Он должен думать, как лучше исполнить приказ, а не бессмысленным тараном лезть на рожон».

Приподнявшись с лежака, Дмитрий Петрович окинул взором спящий лагерь. Ночная тьма уже не слепила глаз, костры давно потухли и не курили дымков. В сероватом сумраке рассвета видны были неподвижные кочки и колдобины невзрачного размытого цвета, кучно засеявшие степь, словно взрезанную гигантским пьяным плугом. Скоро по приказу командиров эти кочки оживут, зашевелятся и превратятся в грозную сплочённую силу. Он любил свою дивизию, собранную, слепленную по крупицам, воспитанную и взлелеянную им самим, словом – рождённую, как дитя. Солдаты и офицеры, особенно те, кто успел познать палочную дисциплину и бессмысленную изматывающую муштру на плацу, чувствуя его заботу и внимание, смотрели на него с обожанием и без колебаний ринулись бы по его приказу в любое пекло. Он это знал. Как знал и то, что ему придётся, отринув жалость и сострадание к чужим судьбам и боли, вести их под огонь вражеских батарей, под разящую сталь бестрепетных клинков… и многие из тех, что нынче видят сны под чистым небом и дышат степным ветром, уже не вернутся домой…

Далеко над краем степи просыпался розовый свет. Сначала невысоко, словно выглядывая из укрытия и прощупывая позиции, как осторожные разведчики, поползли первые лучи, потом всё смелее и царственнее выкатывалось золотое колесо.

– Господин генерал, – к Неверовскому широким шагом направлялся флигель-адъютант Воейков, – ночью разъезды донесли, я не стал вас будить, поскольку новости наших планов никак не меняют, а отдых вам крайне необходим.

– Что там?

– Радостные известия, Дмитрий Петрович! У Гродно атаман Платов разбил французов, несколько сот взял пленными, с обозами. Точных данных нет, но такая весть летит, как птица, все только об этом и говорят.

Лицо Неверовского просветлело:

– Кто сказал, что Наполеон непобедим? Француза бить можно, ежели с умом и отвагою. Да. Надо торопиться. Объявить построение.

Победа в сражении – это хорошо! Но одна победа и один Платов не в силах одержать верх над бесчисленной армией Наполеона, равно как заслонить родную землю от надвигающейся беды.

Солдаты были вымотаны долгим переходом, на привалах падали замертво и за короткие летние ночи не успевали отдохнуть. Каждый день вымахивали по сорок вёрст спешным маршем, но не роптали. Все понимали: спешка вызвана острой военной необходимостью.

– Быстрее, быстрее, – подстёгивал Неверовский, проезжая вдоль змеями растянувшихся колонн, – впереди отдых, – хотя по опыту знал, что, встретившись с Багратионом, об отдыхе придётся забыть. Какой уж отдых, коли враг наступает!

Ставицкий поравнялся с командиром:

– Опять ночью не спал, Дмитрий Петрович?

– С чего ты взял? – взбодрился тот напоказ, но обмануть товарища не удалось. – Конечно, спал.

– Полно врать, – Максим Фёдорович криво ухмыльнулся. – Я знаю твой нрав. Другие от бессонной ночи раскисают, а в тебе словно огонь горит внутри. То-то, как факел, вдоль рядов мчишься. Так ведь и сгореть недолго.

Экий прозорливец! Можно подумать, что сам не тревожится, что невозмутим, как гранитная плита.

– Да ведь мы и живём, чтобы гореть. Ежели в душе огонь погас, коптит она, не живёт. И не то важно, сколько прожить, главное – как. А когда закатится звезда твоя – знать не дано, – они ехали бок о бок, и разговор был тихим, лишь для двоих. А может, генерал лишь для себя вслух высказывал едва родившуюся мысль. Но товарищ его понимал и кивал. Соглашался? Или его тоже казнила бессонницей ночь, а теперь заставляла клевать носом? – Вот ведь иной в самом пекле: сабельная рубка, картечь, артобстрел – а он жив. Значит, не совершил он ещё своего главного дела, не исполнил свой жизненный жребий. А достиг предначертанной цели – глядь, он и кончился, хоть мир и покой вокруг.