Лейла Элораби Салем - Святость над пропастью

– Сын мой, от твоих слов сжались мои внутренности, не могу поверить, будто ты решился на сий ответственный шаг.

– Я думал об этом давным-давно, но лишь ныне решил изменить свою жизнь.

– Я не стану препятствовать твоей воли и даю материнское благословение, но знай: приняв постриг и взяв иное имя, ты больше никогда не вернешься в обычный-живой мир.

– Жить в привычной суете не так сложно, но чтобы творить добро, нужно мужество.

С этими словами я собрал вещи, сдал в ломбард единственные часы, на вырученные деньги приобрел билет и поехал в Величку, где находился францискано-реформаторский орден. Там я поменял имя, данное отцом при рождении, на имя Роман, о чем засвидетельствовали в списках всех послушников францисканского ордена. Я…

Отец Дионисий не успел договорить, маятник больших часов пробил пять часов пополудни, за окном разыгралась непогода, крупные капли дождя громко застучали по окнам. Инспектор потушил сигарету, глубоко вздохнул. Начало рассказа не тронуло его душу, не кольнуло в груди, он оставался все также сердито-равнодушным, за много лет работы привыкший видеть горечь и терзания других людей. Немного подумав, он проговорил:

– На сегодня мы закончим. Завтра в то же время вас приведут ко мне и вы продолжите излагать автобиографию. До скорой встречи.

Святой отец вновь с опущенной головой проделал длинный путь по сумрачным коридорам, только теперь не вверх, а вниз; за спиной раздавались тяжелые шаги, затем скрипучий замок и темная пустая холодная каморка, где пахло сыростью и запахами нужд из ведра. Как горько и страшно сталось в этом месте, пропитанным безнадегой – после чистого, красивого кабинета инспектора, где ему волей-неволей пришлось окунуться в воспоминания счастливой, благонадежной молодости. Как мог ведать он тогда, что его ожидает впереди?

Следующий день был похож на предыдущий с той лишь разницей, что отец Дионисий знал весь путь от заключения до уютного кабинета. На этот раз инспектор оказался в добром расположении духа, он был более разговорчив и уже не глядел на святого отца исподлобья, недоверчиво цокая языком.

В кабинете приглушенно тикали минутные стрелки часов, в воздухе ароматно пахло свежим кофе, отчего обстановка окружающего пространства показалась по-домашнему мягкой, умиротворенной. Отец Дионисий с мольбой глянул в лицо инспектора, незаметно сглотнул голодный комок: угостит ли тот несчастного обвиняемого чашкой горячего кофе – хотя бы один раз, но инспектор сидел за столом прямо, уверенно, покуривая сигарету. На какой-то миг он позабыл о присутствии святого отца, зашагал по кабинету в полном молчании; наконец, устав от таявшего неведения, он присел на стул, проговорил:

– Продолжайте, гражданин Каетанович. Вы, кажется, остановились на вступлении в какой-то католический орден. Я правильно понимаю?

– Да-да, я точно помню свой рассказ – слово в слово…

Это было в 1896 году, мне на тот момент исполнилось восемнадцать – совсем молодой. В том монастыре я провел некоторое время – до окончания послушничества. Не скажу, что было легко: мы пробуждались до зари и ложились почивать за полночь, к тому же настоятель, помимо дел духовных, требовал от нас, юнцов, работы и помощи по хозяйству: мы белили стены и изгороди, трудились на земле, кололи дрова, заготавливая их впрок, пасли коров и коз, убирались в свинарнике, неукоснительно следили за пасекой – как сейчас помню вкус того меда – ни с чем не сравнить!

Мне было тяжело – не морально, физически: с детства я болезненный и слабый; в духовном же плане, ощущая внутреннюю поддержку настоятеля и иных послушников, таких же как я. Для меня стало приятным открытием осознать, что люди, окружающие меня, относились ко мне с должным уважением, ибо в школе я терпел лишь усмешки и презрения, слышал за спиной обидные прозвища, коими меня нарекали одноклассники, вот отчего я решил сбежать из бренного мира – вернее, то явилась одна из причин.

Позже я не помнил – ибо счастливое время вихрем промчалось передо мной, как после окончания послушничества был переведен в монастырь, что под Ярославом – большой, старинный, где продолжил духовное обучение и книжное дело, пропадая часами в монастырской библиотеке, среди древних рукописей, манускриптов и сказаний святых отцов. Нас усердно обучали латинскому языку – не только, чтобы читать, но и говорить на нем без запинки, писать без ошибок. Латинский язык оказался много легче, чем я предполагал, и вскоре мы смогли немного, но разговаривать на нем: этот мертвый язык поверженной империи, оставившей после себя столько знаний и тайн, что целой жизни не хватит, дабы все найти и изучить.

Гуманитарные науки, особенно языки, мне давались весьма легко; еще я любил литературу, в частности поэзию, прочитав в молодости множество книг – от мировой классики до весьма редких неизвестных произведений. Мне удалось за год выучить наизусть Книгу Откровений Иоанна Богослова – сдается, всадники Апокалипсиса уже проносятся над моей головой, – отец Дионисий замолк, опустив глаза, его пальцы судорожно бились-стучались друг о друга, тело покрыла нервная испарина и он осознал, что твердит совсем не то, что требуется, а каждое сказанное слово, каждая брошенная невпопад фраза могла быть задействована против него, что стоило бы ему жизни.

Он искоса взглянул на инспектора, опасаясь прочитать там нечто страшное-опасное для себя, но тот, как ни странно, оставался абсолютно спокоен, он не перебивал святого отца, ничего не спрашивал и не говорил. То был знак продолжать, святой отец, немного повременив, собираясь с мыслями, молвил:

– В один из дней, ставший как после понял я, судьбоносным, в верхний кабинет тихой обители сам настоятель, а также мой наставник и лучший учитель за прожитые мною годы призвал меня к себе, сказал слова, так глубоко, светлым лучом запавшие в душу:

– Ты многому научился здесь и многое постиг, брат Роман, но все то малая крупица твоих способностей, о чем ты прекрасно понимаешь. Ответь мне на вопрос: тебе здесь нравится, ты чувствуешь себя счастливым или же обязанности, возложенные на тебя, слишком тяжки?

Я медлил, почему и сам не ведаю: возможно, был молод, а, может, то моя прирожденная робость, неуверенность, коей я наделен сполна; но было еще одно – я глубоко и признательно уважал настоятеля, никогда не робел перед ним в те мгновения, когда он пристально всматривался в мои глаза. Тогда-то я понимал, что нельзя обманывать того, кто столько отдал тебе, не прося ничего взамен.

– Отче, – проговорил я, наконец, собрав волю в кулак, – как никогда я был счастлив в вашей обители – с первого дня и до сегодняшнего, а вы не просто мой учитель, вы заменили мне отца, которого потерял в раннем детстве. Но, признаюсь честно, труд здесь – физический очень тяжек для меня, у меня не столь много сил, как у других, я слаб здоровьем, но не разумом…