Лейла Элораби Салем - Святость над пропастью

Когда совсем стемнело, отец Дионисий Каетанович лег на жесткую скамью, ныне служившей сиденьем и постелью. Уже засыпая, он мысленно раз за разом возвращался к своей тайной находке, раздумывая: кто написал послание, когда и что сталось с этим человеком?

Днем пришло донесение о том, что Дионисий Каетанович не взял свой обед. Тут же в камеру узника направились два младших офицера. Повернулся дважды дверной замок, со скрипом отворилась железная дверь и им в лицо пахнуло испражнениями.

– Ох, ну и вонь, – проговорил один, постарше.

Офицеры, прикрыв руками носы, вошли в камеру, увидели лежащего святого отца, закутанного в сутану как в одеяло. Один из вошедших дернул край накидки и она упала на пол, открыв их взору свернутое в калачик тело Дионисия, руками он обхватил прижавшие к груди ноги, сам весь трясся, его лоб покрыла испарина, а небритые щеки горели. На полу у скамьи белела высохшая рвотная масса – весь нехитрый завтрак. Святой отец, увидев вошедших, хотел было привстать и сказать что-то, но сил у него не осталось и он издал слабый стон.

– Что с ним? – раздался в тишине молодой голос.

– Скорее всего, поднялась температура, – со знанием дела вторил ему хриплый голос.

– Может, стоит позвать врача или дать лекарство?

– Чтобы о том донесли начальству? Нет, только не мы.

– Так что с ним делать? Старик вряд ли имеет силы подняться к инспектору.

– Он, ясное дело, не сможет и поэтому к инспектору поднимешься ты, скажешь: так и так, поп занемог, прийти не сможет.

Молодой офицер вышел исполнять поручение, вскоре вернулся в сопровождении врача. Доктор осмотрел больного, сделал укол и прописал с неделю давать ему аспирин и отпаивать горячим чаем.

– У него слишком слабое здоровье, лучше не волновать его, – сказал перед уходом врач.

На следующий день рано утром в камеру к больному заглянул инспектор. Отец Дионисий чувствовал себя немного лучше, хотя слабость до сих пор донимала его ослабленное, немолодое тело. Лицо его – бледное, с запавшими щеками казалось старше, чем два дня назад: казалось, святой отец постарел за время болезни лет на десять. Для инспектора принесли стул и он сел напротив больного, с жалостью и простым человеческим волнением взглянул тому в глаза. Отец Дионисий привстал, хотел было что-то сказать, но тугой свербящий комок сдавил горло и он долго исходил хриплым кашлем, покуда инспектор не велел напоить его горячим чаем.

– Вам лучше, гражданин Каетанович? – заботливо поинтересовался он, когда кружка опустела.

– Да.., немного голова кружится, но лихорадка отступила, – ответил, чуть запинаясь, святой отец, ощущая какую-то неловкость перед инспектором за свое не ко времени приключившееся недомогание.

– Вам позвать врача?

– Думаю, в том нет необходимости, но лишь об одном прошу… если можно.

– Чего бы вам хотелось?

– Я по состоянию здоровья вряд ли смогу скоро как раньше приходить к вам и рассказывать о своей жизни. Но время идет, скоро суд и мне вновь хочется стать свободным. Моя просьба – это бумага и карандаш – напишу все, что не досказал позавчера…

– Хорошо. Вам выдадут, сегодня же, листы бумаги и карандаш. Выздоравливайте.

Инспектор удалился, а одинокий Дионисий остался лежать на жесткой скамье, мучаясь от саднящей боли в горле, смрадного запаха, холода и грязи; ему хотелось вымыться, облачить тело в чистую одежду, лечь в теплую мягкую постель, и давнишние воспоминания о благословенных днях и годах снова окутали его приятной пеленой. Когда-то у него было все, ныне – ничего; все хорошее, все доброе лежало, поверженное в прах; может, скоро конец, а, может, нет.

На следующий день в обед инспектору принесли два листа, взгляду сразу бросился прекрасный почерк, слова, связанные в предложения, написанные рукой Дионисия. Инспектор отозвал присутствующих, велев никого к себе не пускать, а сам с головой окунулся в чтение рукописей так странно заинтересовавшего его подсудимого.

«Милая, дорогая матушка! Не тревожься обо мне, не печаль свое сердце, а лучше молись за меня, благодари Господа на рассвете и полуночной тишине за те блага, что ныне дарованы мне – а, значит, и вам. У меня все хорошо; во Львове меня окружают достойные мужи нашей церкви, я так многое познал от них, ныне собираюсь служить Господу, на милость Которого уповал всю жизнь». Его рука замерла в воздухе, все мысли, что вынашивал, улетучились, письмо так и не было до конца дописанным, хотя.., что мог он поведать еще матушке, если писал ей каждые две недели? Дионисий свернул пополам лист бумаги и запечатал его в конверте: сегодня или завтра письмо будет отправлено в село Тышковцы. Сколько же они не виделись? По меньшей мере, года два – не меньше: Дионисий учился для дальнейшего блага себе и семьи, а Мария не могла из-за постоянной нужды бросить и просто приехать навестить сына во Львове.

Убрав конверт в портфель, Дионисий прошел по широкому коридору семинарии, спустился во двор, там, в саду стояли скамейки, где всегда толпились студенты-клирики. К его удивлению, двор оказался пуст и это в какой-то мере даже обрадовало его: можно просто вот так сесть на скамью, залитой дневным светом, и подставить лицо солнечным лучам. В благодатной тишине, погрузившись в одиночество, Дионисий ощутил себя сказочно счастливым – такое редко с ним бывало с тех пор, как умер отец. Ныне он сам себе хозяин и господин собственной судьбы. Какая честь выпала ему за все старания и прилежную учебу поступить во львовскую духовную семинарию, с головой окунуться в непонятный, ставший привычным мир. А люди, окружающие его: профессора, епископы, магистры орденов, студенты из благородных дворянских родов и он – сын разорившихся фермеров, влекомый нуждой и заботой о родных и близких. На сколько не похожи на него те, с кем ему приходится общаться, и все же он здесь как и они.

От сладостных- приятных воспоминаний, продиктованных сокрытой гордостью, Дионисий улыбнулся самому себе, но тут же спохватился: он даже еще не окончил обучение и не известно, что ждет его впереди, а Господь не любит гордыню и пустое самомнение. Расправив складки на своем черном одеянии, Дионисий направился в семинарию, вдруг вспомнив, что забыл заглянуть в библиотеку за новым учебником по латинскому языку. В переходах между рядом колонн, его окликнул святой отец – профессор богословия. Дионисий любил и уважал его: как наставника, как учителя, как просто человека. Профессор широким размашистым шагом приблизился к юноше, посмотрел на него сверху вниз: широкоплечий, в сажень высоту, он горой возвышался над Дионисием, доходившего ему со своим средним ростом по плечу.

– Мы прочитали твое творение-рассказ, опубликованный в нашем издательстве, и, признаться, в восторге от твоего писательского таланта, брат Роман, – пробасил святой отец своим сильным голосом, что эхом прокатился по пустым коридорам.