Вера Мутафчиева - Дело султана Джема

Я подъехал к нему, накинул ему на плечи попону своего коня, чудом уцелевшую. Джем примиренно взглянул на меня и завернулся в попону, он сильно озяб.

– Друг Саади, – сказал он, – когда будет привал, перевяжи меня. Я ранен в ногу.

Только этого нам не хватало! Я знал, как тяжело быть раненым в пустыне – рана воспаляется, начинает гноиться. А сделать привал мы не решались.

После перевала Эрмени распадается на невысокие холмы. Беспорядочно разбросанные по всему нашему пути, они мучили нас нестерпимей, чем сама гора со всеми ее опасностями. Изнуренным, обессиленным, нам приходилось бесчисленное множество раз подниматься и спускаться. С каким нетерпением ожидали мы утра – хотя оно и пугало нас неизвестностью.

Впереди, во главе нестройной нашей дружины, ехал Касим-бег. После измены Якуба он остался старшим по званию военачальником. Касим был последним из князей Карамании, и находившиеся под его началом племенные отряды продолжали следовать за Джемом, охранять его в отступлении. Касим вдоль и поперек знал и Эрмени, и безлюдные земли по обе стороны хребта. Мы были целиком в его руках, но он нас не предал.

Поднимаясь на невесть какой по счету холм, я услыхал его голос:

– Скоро граница, мой султан.

– Граница!.. – Это слово вырвало Джема из забытья. Он остановил коня. – Уверен ли ты, Касим-бег?

– Уверен, мой султан, внизу река Теке. На том берегу уже Сирия.

– Остановитесь!

– Почему, мой султан? – удивился Касим-бег. – Только там мы будем в безопасности.

– Остановитесь! Пусть мне перевяжут ногу. Помоги мне, Саади!

Я помог ему сойти с седла. Он зашагал, тяжело опираясь на мое плечо. Я не сразу понял, зачем он ведет меня в сторону. Потом догадался: Джем хотел остаться со мной с глазу на глаз.

Он не сел, а рухнул наземь. Напряжение, усталость, потеря крови – все это исчерпало его силы.

Со всей осторожностью я стянул с него сапог – он был полон крови. Штанину пришлось разрезать, так крепко прилипла она к ноге. Рана оказалась неглубокой, но скверной, с рваными краями; ее нанесло лошадиное копыто (в этом тоже гордость Джема не была пощажена). Я высыпал на нее горсть пороха, туго перевязал чалмой – ничего другого у меня не было.

Все это время Джем сидел, привалившись к скале, закрыв глаза, я не знал, дремлет он или потерял сознание.

– Готово! – закончил я. – Сапог лучше не обувать.

– Саади, – Джем порывисто схватил мою руку, – мне страшно, Саади!

– Страшное позади, мой султан. Мы подошли к границе.

– Ее-то я и боюсь.

Не бредил ли он? Глаза у него лихорадочно блестели, расширенные, чужие.

– Саади, – продолжал он, – понимаешь ли ты, что это означает – граница? Мы перешагнем не просто черту, разделяющую две державы… Гораздо большее… Доныне я был дома, на земле своего отца и деда, доныне я обладал правами, пусть оспариваемыми. Перейдя границу, я тем самым откажусь от них, поставлю себя вне закона. С завтрашнего дня я стану изгнанником, Саади… Меня страшит это слово – «изгнанник».

– Не терзай себя черными думами, мой султан! Ты покидаешь империю, быть может, лишь на несколько дней, на неделю.

– Даже если и так. Я обращусь за помощью к нашим врагам, буду в их власти. Кого потом сумею я убедить, что не заплатил за помощь изменой? Кто поверит мне, что я взошел на престол не ценою урона, нанесенного отечеству? Саади, быть может, не ступать на тот берег? Скажи!

– Мой султан, теперь уже поздно раздумывать. Твой брат идет за нами следом. Уже завтра вся округа будет кишеть засадами, за тобой будут охотиться, как за раненым оленем, Джем! Коль скоро дело начато, не остается ничего другого: заключи союз с силами, враждебными Баязиду, – они есть и будут. Здесь тебе не добиться успеха, враг повсюду, тебя подстерегает измена, а мы в растерянности. Находясь в Сирии, ты сумеешь спокойно вести переговоры и вербовать союзников.

– Ты полагаешь? – с печалью взглянул он на меня. – А мне страшно. Мне кажется, что легче этой же ночью умереть на своей земле, обманутым и забытым, чем завтра пуститься в переговоры, заключать союзы, состязаться во лжи и коварстве. Не создан я для этого, Саади…

Удивительно – один лишь раз за все последующие годы возвратился Джем к этим мыслям. После той ночи в Эрмеии он, казалось, всеми силами старался убедить себя и мир, что правда на его стороне, что за ним сотни тысяч приверженцев, что он возглавляет великую борьбу. Но тогда, с глазу на глаз со мной, в темноте, Джем выдал себя, показав, что понимает предстоящее ему мучение, отдает себе отчет в том, как безвозвратен этот шаг – переход границы. Быть может, Джем и тогда не раскрыл бы душу, если бы не лихорадка и крайняя усталость, ослаблявшие его волю.

– Мой султан, – чуть погодя окликнул я его, заслышав нетерпеливый ропот воинов, – нас ждут. Надо идти!

И повел его, поддерживая под руку. Джем хромал, привалившись к моему плечу, более доверчивый и беспомощный и более дорогой моему сердцу, чем когда бы то ни было.

– Саади, – словно повторяя печальный припев, сказал он мне перед тем, как мы присоединились к остальным, – боюсь, что эта ночь рассечет надвое мою жизнь. Меня страшит граница, Саади…

А границы все не было видно. Что-то коварное таилось в этом – сдается мне, что все роковые рубежи в человеческой жизни вот так же коварно неразличимы. До какого-то мгновения ты стоишь по одну сторону и вдруг, не успев опомниться, оказываешься на другой. Непоправимое свершилось, а ты и не заметил когда.

Я горячо любил Джема, однако не сочтите мои слова пристрастными: душевное величие Джема проявилось даже в том, что он заметил и отметил этот рубеж в своей жизни. История обвинила Джема в легкомыслии, в непонимании игры мировых сил, представила его незрелым юнцом, слепым в своем честолюбии, куклой в руках людей более дальновидных и мудрых. Только я, один-единственный человек, с кем Джем обменялся несколькими словами в темноте Эрмени, могу удостоверить: Джем сознавал значение всех решительных шагов в своей жизни и борьбе.

За то, что не каждый, сознающий смысл событий, способен их изменить, вините не Джема. Историю делают люди, а не отдельный человек.

Я – Каитбай из рода мамелюков, султан Египта и Сирии. Полагаю, что у вас имеются важные причины для того, чтобы обеспокоить меня. А я отвечаю вам по следующим причинам: хочу очистить память Джема от грязных намеков всякого сброда – от упреков последующих поколений, как выражаетесь вы. Не ваше дело обсуждать поступки властителей. Мы, государи, стоим не вне, а над мирскими законами.

Я, Каитбай, не согласен с оценкой, вынесенной историей нашему царскому дому, например. Мы действительно не арабы, а черкесы. Действительно один из моих прадедов был простым мамелюком, мамелюки – это вроде янычаров, только служили они не турецким, а арабским султанам; действительно, поднимаясь все выше по лестнице придворных чинов, мой прадед занял султанский престол путем убийства – он убил своего повелителя. Но это не дает вам права называть весь наш род мамелюками и без устали напоминать миру, что мы происходим из султанских конюшен. Впрочем, называйте меня как вам будет угодно. Я прекрасно знаю – именно потому, что в наших жилах текла более молодая кровь, чем вылинявшая кровь Аббасидов, мы сумели на протяжении столетий править империей, от которой сохранилось только название – Арабский халифат. А халифат есть нечто великое и священное – равное тому, чем римский престол является для вас, неверных.