Вера Мутафчиева - Дело султана Джема

Он появился среди нас за много лет перед тем. Мехмед-хан только что доверил Караманию своему младшему сыну, а сам был поглощен ожесточенной войной с Родосом. Для переговоров с рыцарями Завоеватель, не желая себя связывать, использовал Джема. Тогда-то Джем и посетил впервые Ликию, ту часть ее побережья, что против Родоса. Там принимал он родосских послов.

Однажды утром, едва от берега отплыла каравелла с очередными послами (переговоры затягивались, Мехмед-хан требовал от Родоса ежегодной дани), к палатке Джема привели чужеземца. Лет под тридцать, голубоглазый, с длинными до плеч волосами, в черной рясе Ордена.

«Должно быть, опоздал на корабль и сейчас начнет умолять, чтобы ему дали лодку», – подумал я.

– Я прошу убежища! – отчетливо и крайне холодно произнес чужеземец. И не мигая смотрел на нас, пока толмач переводил его слова.

– Как? Отчего? – Джем смешался и не сумел этого скрыть.

– Я имею право на убежище по всем законам! – все так же холодно и словно надменно произнес чужеземец. И добавил: – Клянусь, что не совершил никакого преступления и к вам меня привел не страх перед карой. Прошу убежища!

– Эфенди, – отвечал Джем, в ту пору еще совсем юный, явно не найдя более уместного обращения к вражескому воину, – я не знаю, как отнестись к твоему поступку. Убежище, говоришь ты… Тебя кто-то преследует? Отчего ты бежишь именно к нам, врагам Родоса? Что мешает тебе направиться куда-нибудь в ваши края, к христианам? Ведь в свите шехзаде Джема или при его дворе нет места живому гяуру, наш закон суров.

И сочтя свои слова чрезмерно резкими, добавил уже мягче:

– Если хочешь, мы поможем тебе добраться до ваших берегов. Коль скоро ты не в ладах с рыцарями, а они враги османов, наш долг помочь тебе, не так ли?

Джем вопрошающе оглянулся на свиту, он был крайне растерян, нам ли решать такие запутанные дела!

Чужеземец слушал его с легкой насмешкой во взгляде, даже с некоторым презрением.

Не случайно попросил я у вас убежища, – ответил он. – Я не хочу возвращаться на христианскую землю. Я больше не верую.

Последние его слова дышали ненавистью, словно он винил кого го за то, что потерял веру.

Джем был потрясен. Восемнадцатилетний юноша, сын султана, баловень дома Османов – он тогда еще ничего не знал о жизни.

– Хорошо, хорошо, – легко сдался он. – Я спрошу кого надлежит. Все уладится. Не бойся, эфенди! Ты убедишься в том, что мусульмане тоже люди.

– Я не боюсь, – мрачно отвечал тот, ничуть не тронутый милосердием шехзаде. – А коль при вашем дворе не может жить неверный, я готов принять ислам. Без всякого промедления.

Тут уж Джем стал держать совет со своими вельможами. Как вам известно, то были в большинстве караманские беги, либо же мы, такие же мечтательные и зеленые юнцы, как Джем, так что решение было несложным: пусть чужеземец примет нашу святую веру и остается при нашем дворе. Кому он помешает? А может, при случае и пригодится.

Когда мы объявили ему волю Джема, чужеземец преклонил колено и отцепил от пояса меч. Затем были назначены свидетели таинства. (Как вы, наверное, и ожидали, Джем указал на Хайдара и меня.) Вся церемония заняла полчаса. Я помню слова новообращенного, которые он произнес, с трудом обматывая голову чалмой – мешали длинные волосы:

– Назовите меня Сулейманом! Ведь так у вас звучит Соломон? А я и есть мудрец Соломон. Потому что мудрее всех вас, вместе взятых.

Вот каким человеком был тот Сулейман, за которым я шел тогда. Дерзкий до наглости, бесстрастный, непроницаемый, озлобленный на весь мир. При нашем дворе в Карамании он исправлял должность оружейника, был весьма сведущ по части оружия. Службу свою он нес усердно, оружейная мастерская сверкала порядком и чистотой, а во все прочее он не мешался. Только однажды вечером, попав каким-то образом в веселое общество поэтов у фонтана, когда ширазское вино развязало ему язык, Сулейман произнес на своем ломаном турецком.

– Блаженны нищие духом.

– Как, как? – переспросил я, более захмелевший, чем он.

– Вот так. Они всего блаженней.

– Неужто мы кажемся тебе столь ничтожными, Сулейман? – Не будь я пьян, я бы почувствовал себя задетым.

– Совершенно. Вы дети и, как все дети, не умеете ценить своего детства.

– По каким же признакам отличают у вас взрослых мужчин?

– По тому, что они по уши увязли в дерьме. (Прошу извинить, это его слова, не мои.) И сколько бы ни бились, ни барахтались, спасения им нет.

– А ты не кажешься мне таким уж выпачканным, Сулейман. От тебя, – я бесцеремонно принюхался, – пахнет чистой лавандой.

Сквозь пары ширазского вина Сулейман смерил меня очень суровым взглядом. Он уже трезвел.

– Если бы ты когда-нибудь веровал так, как веровал я, а вслед за тем навидался того, чего навидался я, то слово «дерьмо», Саади, хоть ты и поэт, показалось бы тебе чересчур мягким.

Не помню, что я сказал в ответ – должно быть, какую-нибудь глупость. На том наш разговор с Сулейманом и окончился. Вряд ли он был многословнее с кем-либо другим. Он явно не любил вспоминать о своем прошлом, наш веселый двор его раздражал, а о будущем он ни разу ни словом не обмолвился – и нам и себе самому Сулейман казался человеком без будущего.

Шагая по лагерю в поисках Сулеймана, я старался понять, зачем же он понадобился нашему господину. Джем не проявлял к нему особого благоволения – как и мы все, Джем избегал общества Сулеймана.

Я нашел его далеко в стороне от группы караманов, отправлявших утреннюю молитву. Сулейман лежал, опершись на локоть, и со свойственным ему холодным презрением наблюдал за ними. Он заметил мое приближение, но даже не шевельнулся – в его глазах я стоил не больше, чем полудикари караманы.

Я передал ему повеление Джема, Сулейман захватил попону, сумку с сухарями, и мы вдвоем зашагали назад.

Джем нетерпеливо поджидал нас – я отлично знал, как у него проявляется нетерпение.

– Сулейман, – обратился он к Франку, – я доверяю тебе сегодня нечто гораздо большее, чем свою жизнь.

Тот лишь слегка поклонился в ответ.

– Ты отправишься на Родос и от моего имени попросишь их о том, о чем некогда ты просил меня: об убежище.

Сулейман не ответил. Я видел, лицо его становится суровей, чем всегда, зрачки суживаются, точно перед боем, а голова уходит в плечи, он широко расставил ступни – что на него такое нашло?

– Мой султан, – миновала вечность, прежде чем он раскрыл рот, – твой слуга не вправе спрашивать, но я все же осмелюсь, чтобы ты когда-нибудь не укорил меня. Как пришло тебе на ум искать убежища на Родосе?

– Я не должен давать ответ своему слуге, Сулейман, – сказал Джем, – но все же объясню тебе: мы направляемся в Румелию. Однако не птицы же мы, чтобы перелететь туда по воздуху? Родос – первый остров по пути на север.