Вера Мутафчиева - Дело султана Джема

– И все, же, мой султан, – Аяс был весь в холодном поту, – я должен привезти твой ответ.

– Единственное, что нам дозволено, – заговорил Джем (просьбы Аяса он не слышал), – это не давать своего согласия. Я знаю, что несогласие с глумлением надо мной, над моей матерью, над тысячью людей ничего не изменит, но я остаюсь человеком – хотя и не числюсь ни в одной из держав, – покуда не даю своего согласия… Так и ответь им, Аяс-бег: поступайте как знаете, султан Джем своего согласия не дает!

Он говорил, прижавшись лбом к стене, повернувшись спиной к нам, спиной словно бы к самой жизни.

– Я не удивлюсь, если завтра султан Джем возглавит не поход Юго-Восточной Европы, которой грозит опасность, а крестовый поход против турок… Дивное зрелище! Сын того, кто положил жизнь, чтобы вознести Полумесяц над Крестом, будет ехать под христианскими хоругвями и под звуки псалмов… А возможно, еще и носить плащ с крестом на левой стороне груди…

Тут вмешался Синан-бег, до тех пор не раскрывавший рта.

– Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его! – произнес он, глядя в сторону. – Коль это так, и мы и они служим ему. Только под разными знаками, верно?

– Хоть бы гроб Завоевателя был окован достаточно толстым свинцом, достаточно глубоко зарыт в землю!.. – говорил сам с собой Джем. – Чтобы не видел он, до чего я дошел…

На следующее утро Синан и Аяс в христианской одежде – так обрядили их братья – направились на север. Независимо от ответа Джема им предстояло повидать герцога Бурбонского – первейшего врага французского короля – и предложить ему действовать в деле Джема на стороне Иннокентия VIПI.

Вижу я, что судьба продолжает преследовать меня и спустя столетия. Не принято впутывать благородную даму в судебные разбирательства, но вы, похоже, узнали: со мной подобные церемонии излишни. Да, со мной и при жизни не церемонились, следует ли объяснять почему?

Из-за Жерара. Нет, нет, не просите извинений за то, что возвращаете меня к воспоминаниям, быть может тягостным. Я столько раз принуждена была повторять свой рассказ о Жераре, оправдываться и каяться, что даже перестала испытывать при этом боль. У каждого живого существа есть какая-то мера страданий, за ее пределами боль переходит в озлобление. Видимо, моя мера была не слишком вместительной.

Итак… На двадцать первом году жизни я, дочь барона де Сасенаж, вступила в преступную связь с его оруженосцем. Преступная связь – я столько раз слышала это определение, что даже в моих мыслях оно вытеснило первоначальное: любовь. Не знаю, уступила бы я этому чувству, если б могла предвидеть, как дорого придется мне заплатить за него. Но все вокруг убеждало меня в том, что я не совершаю чего-либо необычного. Моя эпоха, моя среда, семья не отличались чрезмерным целомудрием.

Что вы сказали? Что женщине не подобают такого рода заявления? Да разве я женщина? Женщина – так размышляла я в те долгие годы, которые были оставлены мне исключительно для размышлений, – это такое же существо, как мужчина, только от нее требуют исполнения некой роли. И женщины исполняют ее за дорогую плату. Хорошо, согласна – для меня подобная необходимость отпала, я еще в самом начале допустила в своей роли ошибку и ничем не сумела загладить ее.

Повторяю: наша жизнь не блистала целомудрием. Главы семейств – отцы, мужья, братья – отсутствовали месяцы, если не годы, у них были свои, мужские занятия, их место было не у домашнего очага. Дома оставались женщины, окруженные – для охраны и услуг – толпою юношей, не доросших (не столько по возрасту, сколько по своему происхождению) до тех занятий, о которых я только что упомянула.

Подразумевалось, что знатные дамы в отсутствие мужей предаются не только вышиванию по бархату. В эти месяцы одиночества жизнь подносила нам всякого рода соблазны и удобнейшие условия. Дамы заботились исключительно о соблюдении тайны. Это было нетрудно, в домашнем мире существовал некий негласный союз против тех, кто отправился странствовать по белу свету. Союз этот, вероятно, крепился завистью и зависимостью, однако был нерушим.

Наш род был небогат, и челядь немногочисленна. Мой отец, второй сын барона де Сасенаж, должен был удовольствоваться замком своей жены, моей матери, и всю жизнь терпеть соседство ее брата с женой и детьми. Он избегал их (я редко видела отца меж нами), и нет ничего удивительного в том, что его сыновья, мои братья, тоже в свою очередь отправились странствовать. Один из них пал совсем юным в войне Неаполя против Папства, а второй, судя по доходившим до нас известиям, нанялся в войско короля Матиаша. Таким образом, я оставалась единственной наследницей замка. Указываю на это обстоятельство потому, что оно в некоторой степени объясняет, отчего именно мое прегрешение осталось непрощенным среди тысяч не менее тяжких.

О том, что было между мной и Жераром, мне бы говорить не хотелось – к делу Джема это отношения не имеет, – пусть хоть что-то из моей жизни принадлежит мне одной. Жерар состоял в оруженосцах. И по сю пору мне неясно, была ли то любовь или только влечение, потому что он стоял неизмеримо ниже меня, однако был молод и хорош собой, и три наших месяца сохранились у меня в памяти просто осязаемо.

Но вот однажды нас изловили. Изловил дядя – мой отец в очередной раз где-то странствовал. Я тогда еще не поникала, зачем дядя поднимает вокруг этой истории столько шума, зачем объявляет во всеуслышание о позоре всей нашей семьи. То, что он убил Жерара, мне понятно, это было в порядке вещей, но этому убийству можно было придумать сотни объяснений, если вообще необходимо давать объяснения по поводу смерти твоего слуги. А мой дядюшка словно искал случая излить «свой стыд» перед все большим числом людей, пока не довел мою матушку до исступления. День и ночь она твердила мне, что я еще до возвращения отца должна постричься в монахини, если не хочу, чтобы произошло нечто более страшное. Не видя, что может быть страшнее тех страданий, которые уже выпали мне на долю, я настаивала, чтобы моей судьбой распорядился сам отец. Одним словом, отказалась уйти в монастырь. Впрочем, мое согласие мало бы что изменило. Ни одну благородную даму или девицу не принимали в монастырь просто так: нужны были деньги, много денег – приданое невесты Христовой. Откуда могла я их взять?

Я прожила ужасные недели. Все в Сасенаже – родные, соседи, челядь, даже крестьяне – смотрели на меня, как на чудовище. Одни, я знала, корили меня за то, что опозорила дворянство, другие – за то, что из-за меня погиб человек их сословия. Эта двойная вина терзала меня так жестоко, что по ночам я не смела погасить свет, – из темноты тут же выступал Жерар, каким он запомнился мне в последнее наше свидание: разгоряченный, гордый своей мужественностью. Таким был он за час до того, как дядюшка убил его. Вывел во двор, орудия взять не разрешил – можно ли драться, как с ровней, с собственным слугой! – и пронзил мечом. В пах, чтобы дольше мучился. Жерар действительно несколько часов истошно выл, ползая по безлюдному двору (все попрятались), кровью рисуя на каменных плитах страшный узор.