Николай Омелин - Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро

– Сегодня ночью Евдокия представилась, так вместе со всем содержимым ее унесли, – донеслось с кровати напротив.

Голос показался ей знакомым – она уже определенно слышала его вчера, когда очнулась. Низкий, с явно выраженной хрипотцой и каким-то не естественным шипеньем, он явно принадлежал той, чья нога висела на оттяжке.

– Ты не смотри, что лица не видно моего, глаза у меня справны. Вчера еще поняла, что ты в себя ты пришла. Меня Лизкой родители назвали. Петракова я, с Озерков. Тебя-то как зовут? Откуда ты? – женщина пошевелилась и попыталась повернуться на бок на столько, на сколько в ее положении это было возможно.

– Сима, Серафима то есть. Откуда я? – Плетнева ненадолго задумалась. – Я с Москвы. Родилась там, – она чувствовала, что говорить ей непросто, а боль отдавалась при каждом произнесенном слове, но не ответить не смогла.

– С Москвы… – протянула Лизка. – Эвон откуда тебя занесло. А в Архангельске то чего? Да в самое пекло. А я с Озерков, – снова произнесла она это название. – Деревня тут, рядом с Бакарицей. Озерками зовут, – проговорила Лизка, но поняла, что Плетневой еще тяжело говорить, и замолчала.

В палате повисла тишина. Даже стоны, доносившиеся от двери, смолкли. Серафима попыталась понять, что же с ней произошло. Последнее, что она помнила до того, как вчера увидела над собой потолок больничной палаты, это огромную вспышку у причала, последовавший за ней сильный грохот и чьи-то начищенные до блеска ботинки.

– День сегодня, какой? – прервав молчание, спросила Плетнева. – Не могу понять, давно я тут?

– Так с неделю. Нас вместе сюда с причала и привезли. Сегодня аккурат первое ноября, – ответила Лизка. – Год то хоть помнишь? – попыталась она пошутить.

– Шестнадцатый, – серьезно ответила Серафима и снова замолчала.

«Значит первое ноября. Пять дней я тут что ли? – подумала она с сожалением».

– Я то, Сима, не жилец. Врачиха сказывала, долго не протяну. У тебя вот токо ногу отняли, а у меня всю душу, – тут Лизка поняла, что сказала не то, и чтобы миновать расспросы, быстро продолжила:

– Меня с самого пекла вынесли. Обгорела вся, когда рвануло. Да шкура то ладно. Вот легкие, врач говорит, обожгла так, что…, – она задумалась, подбирая правильное слово. – Одним словом мало, что от них осталось. И у сердца штырь какой-то был. Чувствую, что всё хуже мне. В груди болит все. Да ты, поди, слышишь, как я говорю. Будто змея шиплю, – она говорила не торопясь, да может и не могла быстрее.

Последние слова она произнесла с такой обреченностью, что у Серафимы перехватило горло. Плетнева не сразу сообразила, что Елизавета сказала не только о себе, но и о ней. И тут до нее стал доходить весь смысл услышанного. В груди противно похолодело. Еще не осознав произошедшего, и словно противясь сказанному Лизкой, Серафима попыталась пошевелить ногами. Она вся напряглась, силясь почувствовать всё своё тело, но ничего не получалось.

– Что ты про ноги сказала, Елизавета, – с явной тревогой произнесла Плетнева. – Что отняли?

– Ой, дура я. Язык бы мой лучше обгорел. Вот всю жизнь так. Ляпну чего. А чего, уж потом подумаю, – проговорила Лизка с явным сожалением. – Ну, да чего уж теперь… Ноги ты лишилась. Тебя в лазарет после меня привезли. Я тогда в памяти была, вот и услышала, как доктор сказал, что тебе ногу чем-то отдавило при взрыве, и не спасти было. Ее уж тут отняли, в лазарете, иначе померла бы.

– Какой ноги? – не поняла Плетнева и сунула руку под одеяло.

– Той, что ко мне ближе, левой значит, – пояснила Елизавета.

Рука Серафимы спустилась вдоль кровати и нащупала правую ногу. Затем слегка откинув скомканное внизу одеяло, потрогала бедро левой. Нога была туго забинтована. Серафима, немного согнулась и дотянулась до колена.

– Да, все вроде на месте.

– Ниже колена, голубушка, – проговорила Елизавета.

Старясь как-то отвлечь Серафиму от переживаний, добавила:

– Тут газетка свежая лежит. Санитарка утром принесла. Там о тебе есть. Почитаешь, когда сможешь.

Через три дня Серафима уже смогла вставать и даже передвигаться с помощью костылей. Первые острые переживания относительно того, что теперь ей жить калекой немного улеглись. Ногу ампутировали чуть ниже колена. Врач сказал, что еще немного и пришлось бы всю удалять.

– Хоть на коленках сможешь передвигаться, – то ли пошутил, то ли всерьез сказал он при очередном обходе. – И одежду свою забери в приемном покое, а то пропадет. У нас сейчас хранить их негде.

Разговорчивая соседка, по крайней мере, так показалось вначале их знакомства Серафиме, на самом деле оказалась не так и многословной. Вроде бы говорила она и много, но это только на первый взгляд. На самом деле Елизавета была кратка, но в то же время, точна в своих суждениях. На вид, как определила Плетнева по глазам Петраковой, а только они и остались не забинтованными на всем ее лице, ей было лет шестьдесят или немного больше. Кроме ожогов и перелома ноги у нее была серьезная рана в области сердца от какого-то металлического прутка. Железяку вытащили, но травма была настолько серьезная, что в любую минуту Елизавета Матвеевна Петракова могла умереть. По крайней мере, врач ей открыто так и сказал. На третьей и четвертой койках, стоящих рядом с дверью, больные не задерживались. Их то привозили, то опять куда-то увозили.

Серафима частенько присаживалась рядом с кроватью Елизаветы на единственный в палате стул, и они подолгу вели неспешные разговоры. Как и водится в подобных ситуациях, в основном вспоминали своих родных, детство, да замужество. Вообщем, расспрашивали и рассказывали друг другу о своей жизни. Не обошли они и события, после которых обе оказались здесь.

В день, когда всё произошло, Серафима как обычно с утра пришла на работу в портовую столовую. В своё время ее устроил туда посудомойкой Степан Рочев. Он же помог ей впоследствии и со съемом жилья. Плетнева нашла Степана в торговых рядах архангельского рынка. Естественно, что самой ей это было сделать трудно, а потому без помощи Клавдии Зотовой не обошлось. Серафима рассказала ей все, что знала о своём сводном брате, и Зотова, задействовав свои связи, довольно быстро разыскала Рочева.

Степан вместе со своим племянником Прохором, сыном его родной сестры Марии, торговали свежей рыбой на городском базаре. Мать Прохора воспитывала сына одна без мужа, и умерла в двадцать шесть лет от чахотки, едва тому исполнилось семь лет. Мачеха Степана забрала мальчика к себе. И с тех пор племянник жил вместе со своим дядей в одном доме.

Рочев знал, что с малых лет вместе с сестрой воспитывался не родной матерью и спокойно отнесся к известию, что Плетнева его сводная сестра по матери. Степан на момент знакомства с Серафимой был уже не молодым человеком, когда эмоции порой захлестывают людей, узнавших подобное. Когда они впервые встретились в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, ему уже исполнилось сорок четыре года. А потому реакция на появление в его жизни Серафимы, была спокойной и сдержанной. «Сестра и сестра, что ж с того, – проговорил он тогда, выслушав рассказ Серафимы».