Николай Боровой - ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

Мысли пана профессора мелькают, превращаются в вихрь, в бурный поток… Монтень… тот счел должным взять в руки оружие, подпоясаться поясом с пистолетами и надеть на себя кирасу. Мудрость и истина, императивы нравственного закона, о которых языком выверенных понятий заговорит через полтора века Кант, должны быть подтверждены жизнью и делом… А сам Кант – мерно прошагавший свою болезненную и долгую жизнь по улицам Кенигсберга, от университета к дому, никогда не покидавший пределов родного города, он умудрился пережить войны и революции, мыслить о наполнявших его время событиях и процессах, оказавшись в них не замешанным, оставшись от них в стороне… возможно – это последняя истина и мудрость? Но чего же тогда стоят все истины и убеждения, все не оставляющие места для бегства императивы? Постигать и прояснять их мыслью – увлекательно, верно, ну а как до того, чтобы жить тем, что императивно и безоговорочно?.. Самый уравновешенный и блеклый жизнью из всех философов, и тот говорил, что нравственная добротность жизни – условие всякого философствования… а не потому ли мы и находим у него больше вопросов и дилемм, нежели мужественной, состоявшейся попытки дать на них ответ? Не связана ли неразрывно мысль с жизнью и судьбой человека, не должна ли быть связана, если настоящна? Не призвана ли стоять за движениями мысли и познания именно жизнь человека с ее болью и трагедией, коллизиями и перипетиями, с поднимавшимися в ней перед человеком дилеммами, с принимавшимися в ней решениями, с владевшими человеком и направлявшими его путь исканиями? Пан Войцех снова бросает взгляд на портреты великих. Разум… Разум был их богом… не тот разум, которым человек живет, углубляется в совесть и глядит в ужас смерти, ад и трагическую муку жизни, загадки и мрак мира, посреди которого неповторимо, единожды и навечно совершаются его судьба и жизнь… в конечном итоге – служит человеку единственной опорой в решениях и выборе, разрешении вечных дилемм его судьбы, познании и строительстве себя… О нет, их богом был холодный, формальный разум, для которого смерть и жизнь, мир и сам человек есть лишь абстракция… не ведающий мук и слез человека, ставящих человека на грань бездны дилемм… подчас удивляющийся самой возможности, что жизнь и действительность есть нечто отличное от того, чем он оные мыслит! Этот разум зачастую и был для них единственной действительностью – о подлинной же, обрекающей на муки и пронизанной противоречиями, бросающей гибельные вызовы и окунающей в ужас ее неизбывной загадки, в которой предстоит жить, принимать решения и умирать, они бывало и знать ничего не желали! Парадоксами вот этого, словно не ведающего о жизни и подлинном мире разума, они стремились подменить те настоящие дилеммы, страшные и трагические вызовы, которыми тысячелетиями мучится философская мысль… Им, этим дилеммам и вызовам, не дано иссякнуть, ибо перед ними стоит не чистый и холодный разум, а сам человек в неповторимости его жизни и судьбы, его «пробуждения» и опыта, в его решениях и выборе. А ты попробуй живи разумом – настоящим, который обнажает подлинное, страшное и трагическое, окутанное мраком вечной неизвестности лицо жизни и мира… Ты решись идти за этим разумом, принять бремя налагаемых им нравственных обязательств, сумей жить и идти с «открытыми глазами», как не страшило и не мучило бы то, что глазам предстает… Гегель… безумный слепец, утонувший в собственных иллюзиях лицемер… Тот не цурался взлезть на коня да проехаться в свите императора по полю только что завершенного боя, между еще дышащих испариной трупов – узреть в воителе и тиране живое воплощение омрачивших его ум химер было важнее всего… Жизнь и смерть, свобода и истина, бог и «ничто» – всё это и многое иное было для него лишь движением логической формулы, ее играми. Спасибо ему – на веки вечные, чтобы там не выдумывали Ясперс с Гассетом, он указал тупик, путь, по которому более невозможно идти, сам ниспроверг в прах то, что отстаивал всю жизнь. После его примера начали мыслить иначе. После него, высокомерно и в безумной слепоте мнившего, что на нем философия должна закончиться, ибо ведущая к «объективной» истине метода раз и навсегда найдена, философия только и начала по настоящему расцветать, словно бы возродилась и воспрянула, пришла быть может к самым великим свершениям и обозначила впереди еще большие. Философ и власть… со времен Платона и Сократа эта дилемма хрестоматийна… А вот же – даже Хайдеггер, великий Хайдеггер ослеп, пусть ненадолго, но поддался безумию толпы, утратил способность различать и воспринимать очевидное… Где его голос сейчас, где его великий и «бодрствующий» разум, где его, им же самим воспетая личность и совесть? Страх… мыслить о смерти и умирать, быть свободным и мыслить о свободе, углубляться мыслью в совесть и следовать ей – вещи разные, хоть и глубоко связанные… Вдохновенно, прозренно рассуждать о свободе возможно только тогда, когда свобода – опыт и ценность, подтверждаемые самой жизнью, поступками, решениями и испытаниями… Какой соблазн писать труды о дилемме свободы в романах Достоевского, о свободе в философии Канта! А ты попробуй мысли о своей свободе… О той свободе, которая обязывает тебя самого к чему-то, требует от тебя, побуждает тебя принимать решения, вступать в конфликт, рисковать жизнью и судьбой… которую должно отстоять, выбороть как главную ценность и само условие жизни! Ты попробуй будь свободным, завоюй право на свободу, решись возложить на себя бремя ответственности, которое есть суть свободы… Сумей заплатить за это то, что должно… Ну, а он сам-то?… Он – как? В его сорок, в этот день, 1 сентября 1939 года, ему не в чем серьезно упрекнуть себя, ему случалось бороться за право на истину, за свободу и собственный путь, за нравственную цельность и добротность жизни… Чем он платил за это, что пережил в этой борьбе? Риск… мытарства и бездомность, изменявшие на 180 градусов жизнь решения, одиночество во всем этом и возможность полагаться только на собственные силы, на внутреннюю правду побуждений, ценностей, императивов… Отверженность кажется с любых возможных сторон, становившаяся нищенством, адом погруженности в быт, угрожавшая превратиться в гибель, катастрофу судьбы и всех возможностей… Всё это он пережил, прошел… На всё это он сам себя обрек как раз во имя пресловутого права на истину и совесть, свободу и мышление, без которого нельзя быть собой и ни что – ни преуспевание и богатство, ни благополучие и нега налаженного быта, обустроенной судьбы и карьеры, ни жизнь с ее радостями – не может иметь смысла… Вопрос о смысле не даром стоит из самых истоков философии, стоит и до сих пор, как будто никогда и ни кем ранее не поднимался, со всей своей трагической новизной, означающей ответственность человека за жизнь и самого себя… Во истину, прав русский писатель, аристократ и философ Лев Толстой – этот вопрос есть главный вопрос, последний и изначальный. О, лишь он, он один знает, каким трудом далась ему первая книга, потом вторая… в каких мучительных усилиях они рождались и какой адской ценой достались ему средства на их публикацию… И насколько тяжело ему было вернуться в «альма матер», в родной Ягеллонский университет после того, как он сам же демонстративно покинул тот, отказавшись от соискания докторской степени и не желая мириться с философией, у которой есть своя, академическая, освященная пылью веков и университетских стен полиция и жандармерия… С философией, у которой нет решимости быть собой, через неизвестность и тернии вести к истине, свободе и таинству сопричастности смыслам мира, которая, будучи закованной в длинные цепи университетских коридоров, чаще всего способна быть лишь трусливой «прислужницей» – то теологии с ее кострами, то науки с химерами «объективных» и «неоспоримых» истин. Он, пан Войцех Житковски, урожденный еврейский мальчик Нахум, сын и внук великих раввинов, автор книг и профессор Ягеллонского университета, имел и имеет ценности, в этой жизни боролся и платил за них сполна, это чистая правда. Он никогда не глядел в лицо смерти – правда и это. Настоящей смерти. Не той, которая окатывает ужасом в мыслях, маяча как судьба и неотвратимость, а которая вот – угрожает настигнуть уже здесь и сейчас, глядит и дышит тебе в лицо, посреди самых привычных обстоятельств. Он не знал прямой угрозы жизни. В лицо ему никогда не смотрело дуло наставленной винтовки. Его руки никогда не были скованы кандалами. В прошлую войну он не был на фронте. Когда она только началась – он был пятнадцатилетним юношей, не подлежащим призыву. Призвать его могли позже, по поступлению в Университет, и он был готов к этому и не искал возможности уклониться. Однако – помощь пришла сама собой и он, смалодушничав, принял ее. Великий раввин Мордехай Розенфельд, «гаон» поколения, проклявший и выгнавший его из дома отец, который произнес ему перед лицом общины «херем», узнал окольными путями о том, что сына-«первенца» собираются призвать. Отец видел в нем конечно же корпящего над талмудическими текстами раввина и возненавидел его так, как только еврейский отец-ортодокс способен ненавидеть сына-отступника, предавшего «путь отцов» и собственные, Мордехая Розенфельда, великого «гаона» и кумира еврейских душ и умов, отцовские надежды… Он тоже чувствовал не раз, что ненавидит отца, как ненавидел и отвергал от всего сердца олицетворенное тем – многотысячелетнюю веру с ее правилами и полным стиранием личности человека, покорно и словно в дурном сне несущую на себе эту веру, косную общину… Один бог знает, не из нее ли Гитлер со Сталиным почерпнули идею «расстворить» человека, его совесть и способность решать в довлении безликой, одноцветной, раболепно покорной авторитетам и правилам массы. И не она ли, многие века назад, составила вечный символ и отточенную, совершенную модель пресловутого тоталитарного общества, о котором сейчас так принято писать и мыслить, ибо реалии таких обществ со всех сторон обступают островки свободы и цивилизации… Но мысль о том, что его «первенец», рода храмовых священников, может погибнуть на рогатках или задушенный газом среди вонючих «гоев», будет брошен рядом с ними в какую-то, ставшую братской могилой выгребную яму без того, чтобы пять благочестивых евреев, как положено и велит Закон, прочли по нему «кадиш», сделала свое дело… Пусть не из остатков памяти об изгнанном сыне, но из заботы о чести семьи и рода, великий раввин и «гаон» поколения похлопотал, задергал за самые важные связи общины, и юношу Войцеха Житковски (Нахум Розенфельд уже к тому времени и по собственному желанию сменил имя и фамилию), освободили от воинской повинности, а ему самому окольными путями поспешили передать, что возле отцовского порога, несмотря на последнюю оказанную милость, ему до конца дней искать и делать нечего. Это был его грех, и он оного не стесняется. Как вообще ничего не стесняется и не скрывает. Но смерти он не видел, в лицо ему она никогда не дышала. Война и впрямь кажется разверзлась, настигла Польшу, и один лишь бог знает, на что способны бесноватый безумец и экзальтированно салютующая ему миллионная толпа, что может произойти в самые ближайшие дни, еще вчера казавшиеся безоблачными и не предвещавшие ничего, кроме увлекательной работы и наконец-то, чудом обретенного личного счастья. Как ни пытается он сейчас, в собственном кабинете и под портретами классиков философии, мыслить оптимистично и взвешено, в глубине души он понимает, что события сегодняшнего утра, нагрянувшие словно гром, холодный душ или морская буря, очень серьезны и быстро не разрешатся, лишь начинают собой длинную и страшную цепь неотвратимого… И даже он сам не знает, что он сможет, а чего нет, если ему в лицо нацелят дуло винтовки… Сможет ли он сам взять в руки оружие, будет ли готов умереть и убить, защищая свою страну, собственный дом и родной город, сросшийся с его судьбой и ставший ее телом старый Университет? Любимую, ставшую сегодня его Магдалену… родителей – своих, не желающих его знать, и ее, принявших его в доме радушно и уважительно? Пану Войцеху сорок лет, он зрелый, проживший более половины жизни, решавший и видавший виды человек, у которого есть все основания уважать себя… попросту нет оснований и причин не уважать. Однако, дуло в лицо – это дуло в лицо, рвущиеся бомбы и падающие под ними дома умеют убеждать, а липкий страх перед смертью может сделать покорным и по детски слабым, и поди знай, на что оказывается способен человек перед угрозой немедленной смерти или мучительной пытки, на что его хватит или нет… А что вместе с толпой, ослепленной лающим бесноватым ублюдком, придут муки, пытки и смерть – да так, как еще никогда не бывало и не знал мир, как дают почувствовать это те дышащие адом и пляской «ничто» идеи, которые поющая и кричащая горласто толпа несет над собой в качестве лозунгов, пан профессор ни сомневается ни на йоту… Прошлая война была торжеством циничных и ловких манипуляций, безумия и отчаяния людей, для которых более не было бога, а была лишь окатывающая ужасом, застилающая весь мир, безраздельно властвующая неотвратимость смерти… Смерти, от которой не уйти и не спастись, которую не отменить и не обороть как судьбу… Та война была безумием и «бунтом» людей, обреченных перед лицом смерти на бессилие, лишенных в ее грядущем воцарении всяких надежд, еще не осознанно, но могуче возненавидевших абсурдную жизнь, в которой дано лишь временить перед адом и ужасом смерти, ее неотвратимостью… Ставших потому готовыми умирать и убивать во имя пустоты, чудовищных химер, власть которых над ними равнялась мере воцарившейся в их сердцах и душах ненависти к абсурдной жизни… Окончание ее пришлось как раз на опыт духовного взросления и становления пана профессора, тогда еще просто еврейского юноши и сына великого раввина, носящего другое имя – неизменно трагический и пронизанный противоречиями. И в борениях свободы, во всплеске самостоятельной мысли и самопознания, формируясь как философ да и просто – во власти главных настроений времени, он много и глубоко думал о сути произошедшего и сотрясшего мир. С терзаниями и вдохновением, въедливой дотошностью мысли, требующей истины и во всем, ее волнующем, стремящейся дойти до сути, прийти к ясности и глубине осознания, постигал пережитую миром трагедию, которая без сомнения таила в себе что-то очень важное и быть может – в отношении к человеку, его миру и бытию последнее. Эти поиски и далее пролегли в философский и человеческий, личностный путь пана профессора, срослись со становлением его самостоятельного понимания вещей, с экстазом и вдохновением мышления, которым он жил, познания им себя. Опыт – осознания и обретения себя, свободы и пронизанной драмой свободы, разума и личности жизни, постижения самого себя до глубины, безжалостности и словно бы последней ясности, служил его мысли основой и маяком, пролагал ей путь в попытке осмыслить явления глобальные. И чем более он постигал окружающий его мир, опыт и самого себя, залазил мыслью в последние вопросы бытия и судьбы, как таковой сути человека, тем яснее понимал – пережитое было неотвратимо и лишь обнажало страшные, но ни чуть не осознанные и не разрешенные противоречия в мире «прогресса» и «объективных истин», которые продолжали вести к бездне и превращали оный в ад абсурда, торжествующего нигилизма и последней, словно до пыли низложенности и обесцененности человека… Та война была впервые прорвавшимся шабашем «ничто», указавшим на бездну, в которую катится под лозунгами «прогресса» мир… Она была дьявольским танцем мира, в котором человек стал «ничем», был помыслен как «ничто»… захлестнувшей миллионы людей волной отрицания и пустоты… Пропаганда – великая вещь и великая власть: горбоносая собака Геббельс конечно же прав, еще как прав! Но никакая власть пропаганды, никакие прокламации и манипуляции не смогут так ополоумить, ослепить миллионы обычных людей, сделать их покорными в смерти, готовыми бестрепетно бросаться в бездну всеохватывающего уничтожения, во имя химер и лозунгов превращать себя в пушечное мясо, умирать и убивать среди борющихся, ревущих, плюющих огнем машин, если прежде и до самых основ над ними не обрели власть отрицание и пустота… если жизнь не утратила для них последнего смысла и хоть какой-то ценности, не стала «ничем»… Разве же что-то изменилось к лучшему с тех пор, хоть на йоту? Разве растаяло как туман то, что делало для человека дар жизни «ничем», превращало его жизнь и судьбу в мире в ад голого абсурда, порождало в нем «бунт», безграничность ненависти к жизни, торжество отрицания? О нет, конечно же нет – стало лишь хуже, пан профессор мучительно видит это, многие годы видит!.. Еще более бессмысленна жизнь человека, превращенного в часть заводского конвейера, в винтик прогресса… Еще большее отчаяние человека таится под покровом привычной и налаженной жизни… И еще более властная ненависть к жизни движет им и готова прорваться, так часто читается в его опустошенном, кажется ко всему безразличном взгляде… И конечно же – эти глубинные, страшные и словно «потусторонние» силы, торжествующие в человеке уже безраздельно, делают его еще более готовым отдаться власти тоталитарных мифов, ввергаться в кровавые авантюры, покоряться воле сумасшедших… Всё это пан профессор понял для себя давно. И писал об этом, хоть и недостаточно, как теперь чувствует и корит себя. Но понимал он и другое – тогда, в ту войну, которая начиналась с патриотической пеной у рта, на каком бы языке рот не говорил, в опьянении «героизма и энтузиазма», под бряцание вытащенных из каких-то средневековых подземелий лозунгов и пляску безумных имперских иллюзий, царствовавших повсеместно, в человеческом мире еще оставалось нечто, способное отрезвить, послужить опорой в отрезвлении, буде придет час оного, стать «маяком» в попытке вернутся к основам… Сохранялись гуманистические ценности и символы прошлого, прочно вросшие в фундамент человеческого бытия… Еще не померкли христианский образ личности в человеке, ощущение ценности человека, таинства и святости смерти и самой жизни… Еще оставались осколки, отголоски того подлинного, что некогда было пережито человеком и определило облик его мира… Еще было к чему вернуться и о чем вспомнить… Еще было то, что способно послужить зеркалом и заставить вспомнить… И упавшему в бездну «ничто» миру, и человеку, привыкшему видеть в другом абстрактного «врага» и становиться бесформенной грудой плоти на рогатках, служить «глиной» для авантюр, во имя самых утлых химер и с пользой для кого-то умирать и убивать, еще было к чему вернуться… В поток мыслей пана профессора, по привычке и вместе с вдохновением, начинает вливаться гнев… Раздери черт – оставим метафизику и высокие материи – пускай лишь как пыль времени на вещах в старом чулане, заведенный порядок или привычки прожитых лет, от которых человек, даже и желая, но не способен отказаться и в глубокой старости, в мире человека еще сохранялась память о каких-то правилах благородства и чести, о величии милосердия и сострадания… Пусть кажущиеся потускневшими и странными, но представления обо всем этом и многом ином еще были живы, обладали действенной, жизненной силой, оставались в жизни и поступках, сознании и морали людей как освященные веками, к чему-то обязывающие и побуждающие установления, против которых до конца не решаются взбунтовать, которые пока не готовы смести одним махом, словно пыль со старых вещей… И в этой пыли старых, сохранившихся как привычка и память правил и установлений еще сохранялось то, что в любые времена человечно…. Отвести дуло от ребенка, случайно попавшего под прицел… Протянуть руку врагу, памятуя о том, что он такой же человек, «дитя и творение божье», как ты сам и высшим законом является не ненависть, а мир и прощение, солидарность людей и любовь… Застрелиться, если пусть даже по ошибке, а не в злом умысле, изменил долгу и делу, предал чье-то доверие… Хотя бы временами, но человек еще был способен ощутить какую-то ответственность за то, что совершает, понести ее и заставить себя заплатить по счетам… В его мире, пусть даже одной силой инерции, не до конца стертого и погубленного, забытого наследия веков, еще сберегалось и сохраняло влияние то, что этого требовало, побуждало к этому, о чем-то последнем и главном напоминало… Всё это еще сберегалось, оставалось как память и привычка, освященные веками устои, совсем недавно, кажется… Пусть лишь как трепетная и призванная возвышать иллюзия, это еще сохранялось в мыслях и разговорах, приходило в человека из книг и образов полотен, к чему-то обязывало его и побуждало о чем-нибудь задуматься, пережить внутри себя что-то важное… Разве же сохранилось что-нибудь из этого сегодня, в мире торжества самых уродливых и низких истин, мнящих себя истинами мифов «объективизма», в котором человек – функция, безликая и исполнительная машина, отвыкшая что-нибудь решать, ощущать и нести за что-то личную ответственность, безразличная к совершаемому ею, собственной судьбе и ценности ее существования, обреченная быть безразличной даже к настолько трагическому и важному, неотвратимому – смерти, а потому жаждущая смерти, бестрепетно готовая броситься в бездну смерти, одновременно холодно и яростно ненавидящая жизнь? О, как же моментально и бестрепетно добропорядочные бюргеры оказываются готовыми вскинуть над плечами штыки, оставить теплые зады жен, сводчатые залы пивных и ломящиеся колбасой полки, идти умирать и убивать, неведомо куда и по сути – неведомо зачем! Как покорны они обреченности служить «расходным материалом», «глиной», орудием для чьих-то безумных фантазий и откровенно преступной воли… И как же всё это стало нормой, неотъемлемым условием и инструментом «прогресса», движения к «великим целям», что бы таковыми не называлось… С каким безумным и сплоченным воодушевлением, которое словно олицетворяет власть «ничто», ставший состоянием душ, жизней и умов культ отрицания, уничтожения и смерти, они рявкают глотками и вскидывают на площадях, объединенные в миллионную толпу руки, показывая покорность и готовность на это… Что за страшные вещи способны творить или одобрить ныне совершенно обычные, социально нормативные и добропорядочные люди, лишь следующие в их деяниях законам обществ, нравам и святыням, идеалам и императивам всех вокруг! Как безразличен человек к жизни и смерти, святости и ценности любого другого, будь тот молод или стар, напоминай ему собственных родителей и детей или же смотри на него глазами его жены… И как безразлично покорен в необходимости убить и умереть… Злодеи совсем недавнего прошлого еще способны были ощутить раскаяние и муки совести, повеситься или пустить себе пулю в лоб, суда совести не выдержав и совершив над собою неотвратимый, безжалостный суд. А злодеи нынешние, с горечью и содроганием в который раз думает пан профессор, часто – вовсе не выродки, но социально нормативные, законопослушные и покорные обыватели, подчиняясь и расстворяясь в одинаково думающей и поступающей толпе, никакой ответственности за деяния не ощущают и совершают, оправдывают и всемерно одобряют чудовищные вещи, при этом, в их нигилизме и безликости, не испытывая кажется даже малейшего непокоя и разлада, чувства катастрофы… Отбирают чьи-то жизни с той же нигилистической и холодной покорностью, с которой готовы в любой момент отдать во имя химер и преступных манипуляций собственные… И того, что могло бы напомнить о совести и достоинстве, личной ответственности и обязанности следовать ей в противостоянии, пусть даже страшной ценой жизни, испытаний и крушения судьбы, более нет… Как словно бы не осталось ничего, напоминающего о подлинной сути и ценности человека, о его достоинстве и святости… О вещах, крах и низложение которых означают катастрофу, на страже которых испокон веков стоит опыт духа, совести и любви, еще не так давно и пусть хоть отголосками, но всё же сохранявшийся в мире и бытии человека, в образах и символах культуры, привнесенный в нее толщей веков и бесконечностью случившихся в них человеческих судеб, мыслей и откровений, борений и попыток, неумолимо проступавший даже в том, что его затирало и губило. Это, вместе с кажется последними ценностями, на глазах познало окончательный крах, лежит в руинах, причем сталось так в очень короткий срок и за пафосом прогресса и великих, «гуманных» идей, в торжестве всеобщих ценностей и целей, объективистского и якобы «научного», развенчивающего мифы и возносящего в человеке социальное, но на деле глубоко мифологичного взгляда на человека… Святость и ценность человека, его неповторимой и венчаемой смертью жизни, рухнули вместе с воцарением «объективистского», «социологического» взгляда на человека, его предназначение и судьбу в мире… С гегемонией якобы научных и объективных, но на самом деле глубоко мифологичных, тоталитарных и нигилистических идей… В реалиях ставшего на них мира, существования и судьбы человека в этом мире, который даже с первыми, робкими проблесками разума, предстает ему как ад… О да, эти мысли давно в уме пана профессора фундаментальны и невольно всплывают сейчас в шоке перед событиями, в попытке как-то осмыслить происходящее! Он произносил их с кафедры и по самым разным поводам не раз… Жаль только, что годами жившие в нем и обретавшие ясность, они так и не стали книгой… Словно бы самое последнее рухнуло – освященный тысячелетиями опыт совести, память о личности и свободе, хоть какой-нибудь ценности человека… Всё это рухнуло в шабаше «великих», якобы даже философских и научных идей, в торжестве тоталитарных мифов, под такие идеи рядящихся, уродливых и «наукообразных», глубоко нигилистичных, как показало короткое время. В победно утвердившем себя взгляде на человека, его предназначение и судьбу. В воцарившихся химерах «объективизма», мнящих себя знанием и последней истиной. В гегемонии «всеобщих» ценностей, которая стала чудовищным, дьявольским обесценением личности, неповторимого человека и его жизни… За минувшие до сегодняшнего дня двадцать лет, в мире человека рухнули остатки того, что хоть как-нибудь оберегало это, обо всем этом напоминало… Еще никогда превращение человека и его жизни в «ничто», не становилось настолько сутью и обликом мира, не торжествовало в ополоумевших мир, целиком подчинивших тот идеях, не представало вместо зла и катастрофы чем-то должным, беспрекословным… Не обращалось привычными, беспрекословными и словно само собой разумеющимися реалиями, под покровом которых зреют катастрофа, взрыв и торжество отрицания, готовится пуститься в адскую пляску нигилизм, ставший ситуацией и состоянием самого человека… Человек окончательно стал «ничем», утратил всякую подлинную ценность, как в «ничто» превратился для него самого, мира и правящих в оном идей, дар его неповторимой жизни. И сегодня, если только что, словно ушатом холодной воды нахлынувшие на него и целый мир события не обманывают, эта страшная истина кажется решила явить себя во всей содрогающей наготе, стать кровавой бездной отрицания и уничтожения, грозящей поглотить мир… И произошло это именно на глазах и совершенно откровенно, застыв в каждодневных реалиях, лозунгах и провозглашаемых идеалах, которые, подобно религиозным догматам, осенены ореолом святости и высшей, беспрекословной правды, в самых фундаментальных для облика окружающего мира и событий в нем представлениях… Святость и ценность человека рухнула вместе с торжеством рациональных, «наукообразных» химер, преподносящих себя в качестве «объективных истин», сумевших за короткий срок извратить мир человека, жизнь и судьбу человека в нем, превратить их в ад и глумящуюся, победную пляску абсурда… И лишь стоит ныне подлинному разуму, испокон веков обнажавшему смерть и означавшему суть и трагедию личностного бытия, проснуться и подать голос, вступить в права – этот выстроенный на химерах объективного познания мир предстает человеку адом и торжеством абсурда, в котором он и его жизнь есть «ничто», лишены последней ценности, низложены… «О, всё это делало еще одну масштабную катастрофу, грозящую превзойти быть может иные, необратимой!» – пан профессор разражается восклицанием в мыслях, ибо они обращены к урагану событий, которые кажется катастрофу разверзли… Тем более, что на пути к бездне, словно мираж или бывший сегодняшним утром туман, исчезло самое последнее… От морали, опыта и идей, уходящих во мглу веков, по странной издевке, вопреки бесовству прогресса и объективного разума, еще хранивших остатки человечного, память о ценности человека и его личности, не осталось кажется даже и тени. Объективный взгляд и победное шествие прогресса расставили всё на свои места, а потому торжествуют идеи и мораль, в которых общество и нация, процветание и благо повседневности, труд и производство вещей – «всё», человек же, с трагизмом его неповторимой, часто очень короткой и отданной во власть мира и случая жизнью – «ничто», «средство» и «вещь», статистическая единица в карнавале труда, удовлетворения потребностей и абсурда, которым стал мир… Благородные иллюзии и химеры былых эпох, означавшие гуманизм, торжеством объективного разума наконец-то повержены – да так, что кроме бездны отрицания, нигилизма и властвующей безраздельно, окутанной в ад отчаяния пустоты, последнего низложения и обесценения человека, очевидного разложения остатков некогда провозглашенных и царивших, ставших дорогой и фундаментом ценностей, ничего кажется и нет… И нет даже пыли и теней, которые всё же сохраняли у последней черты, чтобы не происходило… Даже при одних мыслях об этом, ставшем сегодня новой катастрофой, кажется, пан профессор содрогается душой, хотя такие мысли для него не новы… О, предчувствованное и неумолимо назревавшее, кажется вступает в права, обращается судьбой и катастрофой! – лишь это он понимает сейчас… Ополоумленные пропагандой, гомоном дышащей ненавистью толпы и властью пустоты и отчаяния, в бунте против проклятия и бремени абсурдной жизни готовые душить друг друга газом, рвать на части гусеницами танков и снарядами огромных мортир, ложиться на рогатки, гибнуть и убивать во имя «фатерляндов» и великих империй, уродливых тоталитарных мифов и химер, солдаты прошлой войны всё же еще были способны отрезветь, брататься и различить друг в друге людей, вспомнить о возможности этого… В окружающем их мире, пусть даже просто силой инерции и не до конца вымертвленных привычек, идей и представлений, в тысячелетних образах и символах культуры еще было подобно осколкам то, что сохраняло эту способность в человеке, могло напомнить о ценности человека и его жизни, о заповеди солидарности и любви, а не уничтожения и ненависти… За двадцать лет, которые прошли перед мучительно бодрствующим разумом и духом пана профессора со времен той войны, очень многое поменялось в человеке и мире человека… Того, за что можно было бы уцепиться на краю бездны, к чему было бы возможно вернуться, способного остановить, отрезвить безумное стадо свиней, в которых вселились бесы, более нет – пан профессор ясно видит это. И это страшит его, давно страшит… Ни в чем невозможно более различить ни память о личности человека, ни ощущение его ценности… И еще более стал человек в сознании и реалиях эпохи «вещью», «особью» и «частью рода», «куском плоти» с набором естественных рефлексов, полезным орудием для «больших дел», чуть ли не просто «винтиком» и «глиной». Еще больше движут им пустота и отчаяние, еще более бессмысленны его судьба и жизнь… И если не дай бог произошедшее – начало новой большой войны, то будет всё то же по сути, но только хуже и страшнее, безграничнее по масштабам, и ни кто не скажет и не сумеет представить, что быть может предстоит пережить миру… Еще страшнее будет пляска «ничто»… Еще безграничнее окажется цинизм в отношении к человеку и гораздо худшая, быть может подлинно жуткая судьба предстоит ему в вихрях событий, всё так. События сегодняшнего утра лишь их неожиданностью и брутальным вторжением в хрупкое счастье пана профессора вызвали у него шок – он давно предчувствовал катастрофу, обреченность чему-то страшному случиться. Он давно знал и чувствовал, что кипящий в своих недрах, внятно содрогающий почву цивилизованной жизни вулкан человеческого нигилизма, неотвратимого от нигилизма безумия тоталитарной массы, непременно взорвется, уничтожив и выжегши всё вокруг, превратив в руины и пепел здание тысячелетней культуры. Очень многое поменялось за короткое время, страшно и в самую худшую сторону… Словно окончательно подошел мир к краю способной поглотить бездны нигилизма, всеобъемлющего отрицания, последней обесцененности и обничтоженности человека в нем и торжествующих в нем идеях, в его предстающих чем-то должным и беспрекословным, освященных мифами «объективизма», которые выдают за истину, но на самом деле адских и страшных реалиях. Обнажившиеся в ту войну, обуревающие и губящие мир прогресса противоречия, которые означают обреченность человека на нигилизм и его собственную, чуть ли не адскую низложенность и превращенность в «ничто», утрату им для мира всякой ценности и сакральности, стали за минувшие два десятилетия лишь хуже, подвели к какой-то последней черте – такова очевидная и содрогающая правда. А вот то, что еще сохранялось тогда как осколки и тень былых времен, обретенного в них опыта, память о подлинной сути и ценности человека, оберегающих ее императивах морали, всё же бывшее способным, вопреки страшному и впервые прорвавшемуся торжеству нигилизма, к чему-то возвратить или хотя бы остановить у самой последней черты, у края бездны – более нет… И если предчувствия не обманывают, то самых страшных, болезненных фантазий не хватит, чтобы представить, чем обернутся разворачивающиеся на глазах события, до какой пляски ада смогут дойти… А что всё это будет означать в отношении к его собственной судьбе и испытаниям, которые она отпустит? Что он сумеет в них, на что окажется способен, сохранит ли верность себе, за которую всю жизнь боролся, от его судьбы и пути до этого дня не отделимую? Во власти потрясения перед нагрянувшими событиями, пан профессор полон одновременно страшных и кажущихся ему пророческими предчувствий. Очень важные мысли льются потоком и отдаться бы им, сесть и как следует записать на бумаге, но не до этого… События, их породившие, очевидно обещают затронуть судьбу всех и каждого, его самого и близких ему людей, хоть и нет тех слишком много. И еще сильнее и властнее их – волны чувств и переживаний, страха и разнообразных, вырисовывающихся какой-то смутной мглой неведомого тревог, которые затрагивают именно собственную жизнь и судьбу, настоящее, самое важное и близкое… Если всё верно и происходящие события – вправду начало, первые капли бурлящей и прорывающейся наружу магмы, лишь первые такты и звуки нового, дьявольского карнавала «ничто», то что же ждет его самого, ставшую ему дорогой и любимой женщину? Его Университет и город, его страну? Какие предстоят испытания? Что он сможет, на что решится или нет, если война и смерть заколотят к нему в дверь и какой-то безумец-«колбасник» или «белокурый арийский ангел», наслушавшись другого лающего безумца, придут к нему на порог и наставят в лицо дуло винтовки?.. Что же – посмотрим… если приведется, не дай бог…