Николай Боровой - ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

– Однако, дорогой мой Кшиштоф – то, о чем вы сообщаете мне сейчас и про что коллеги говорили в коридоре, если и вправду свершилось, было ожидаемо и предсказуемо вполне… не оставляло в последние годы ни наших речей, ни мыслей… И если в обаянии последних летних дней мы с Вами забыли об этом, то лишь во власти несовершенной человеческой природы и по привычке уподоблять значимость личных переживаний и событий значимости процессов, обуревающих подлунный мир…

Пан профессор замолчал на мгновение… Последние слова он с тоскливой горечью обратил к тому чувству счастья, единения с миром и жизнью, которое быть может впервые в жизни или по крайней мере – за очень многие годы целиком наполнило его, еще чуть больше часа назад властвовало над ним словно римский кесарь, а сейчас не оставило в его душе даже легкой дымки, сменилось тревогой, столь привычным для него трагическим ощущением происходящего, тем вдохновенным творческим напряжением вгрызающейся в окружающие вещи и явления, в самого себя, суть собственных чувств и переживаний мысли, которое – о знающий знает! – подобно безысходной, вечно тлеющей где-то внутри человеческой души муке. Сегодняшней ночью свершилось то, что все годы жизни казалось ему несбыточным, невозможным, загадочным чудом – он слился с по настоящему близким, родным ему духом, любящим его и любимым человеком… С человеком, в отношении к которому он мог со всей внутренней честностью и правдой, с ясностью для себя собственных чувств и готовностью отвечать за них, произнести безмерно банальное, но в своей настоящности безмерно же таинственное – я люблю тебя. Он вдруг, именно сегодняшней, похожей на сон ночью понял, что словно сама жизнь ему важно то, чем в живет в ее душе и мыслях эта величаво красивая, подобная античным богиням, надрывная чувствами, глубоко и цепко рассуждающая женщина… Так глубоко и тонко чувствующая музыку… Такая настоящая в ее опыте, в пережитом ею нравственно, и потому – не в лицемерии любовницы, желающей ослепить избранника и овладеть им, а со всей человеческой правдой и искренностью способная разделить, понять то, чем как целью и опытом, ценностью и последними основами решений и дел, он живет всю его непростую и полную терниями жизнь. Ему важно творчество – и она дышит самым разнообразным, вдохновенным творчеством, обнаружила столь редкую, странную для женщины способность к творчеству мысли и исканий истины, живому и вдохновенному осмыслению вещей, некогда названному «философия». Он с самых ранних лет был движим стремлением бороться со смертью, противостоять смерти жертвой и подвигом творчества, глубиной написанных книг, искренне ищущей истину мыслью, правдой решений, ни считающихся ни с чем, готовых отбросить и мучительные, подчас трагические вызовы повседневности, и ее соблазны… тем правом на память, которое дарует настоящность, правда творчески сделанного человеком. И вот – он встретил женщину, которая решилась признаться ему, что иногда сворачивается калачиком от ужаса и слез при мысли о смерти, не знает, что делать с этим, неотвратимо и безжалостно грядущим, неумолимым как судьба… Она, эта словно сошедшая с полотен Ренессанса красавица, имеющая все надежды на богатого супруга и счастливую судьбу любимой и почитаемой жены, матери многодетного семейства, оказалось – обладает той же страдающей, честной, мятущейся и томящейся в химерах повседневного душой, что и он и не смутно, а почти совсем осознанно стремится к одному с ним… готова разделить уродство и мистерию его длившегося до сорока лет одиночества, способного отпугнуть любую другую… войти в его судьбу, полную мучений и поисков, конфликтов и терзаний, зная наверняка, что как и для нее, истина и таинственное вдохновение творчества неизменно будут стоять для него над всем и никогда, ни с возрастом, ни под ударами судьбы, ни под властью любви к ней, не будут вытеснены привычным упоением семейной жизнью, радостями быта и простого отцовства… Всё это было чувством какого-то «потустороннего», невероятного счастья еще час, чуть более часа назад… Но сейчас, вспомнив в мыслях образ сладостно, счастливо потянувшейся Магдалены, ее полные любви, тепла и тяги глаза, он представил не лишь еще недавние мечты о счастье, а предстоящие их любви, неизбежные в заявляющих себя событиях испытания… А может быть и вправду – «потустороннее» оно, это счастье, «не земное», не имеющее права стать реальностью и длящейся во времени судьбой человека? Может и возможно оно как одно только хрупкое мгновение, когда безумие и слепота уверяют человека, что мечта и иллюзия стали реальностью и уже никогда более не покинут его?.. Образ возлюбленной, всплывший в мыслях профессора, вызвал не прилив тепла и трепет воспоминаний о совсем недавнем, не жажду обнять и расцеловать Магду, не чувство тяжести ног и удушья от невозможности перенестись к ней через десяток километров над предместьями Кракова, а горечь, тревогу, боль.

– Однако, Кшиштоф, дорогой друг мой, выводы делать еще рано, мы мало знаем… боюсь, события не заставят себя ждать, но несколько часов или быть может дней у нас еще есть и давайте же тешить себя если не иллюзиями, то хотя бы надеждой, искренней надеждой, что мы с Вами переусердствовали в рассуждениях и обобщениях и на этот раз трагические испытания минут и нас с Вами, и наш прекрасный Краков и Родину… Однако – не должно ли нам с Вами подняться в приемную ректора и выяснить, что же будет с торжественным заседанием, назначенным на одиннадцать, и двумя лекциями после, на которых должно было состояться наше знакомство со студентами?

В ту самую минуту, когда профессор Войцех Житковски предложил своему другу, молодому доценту Парецки, прервать длившееся полчаса уединение и начать узнавать, что собственно происходит, останется ли намеченный на сегодняшний день порядок событий прежним или же грядут известные изменения, в коридоре раздались звуки радио. Кому-то пришло наконец в голову включить радио в гулких коридорах университетского здания, и возле подвешенных у самого потолка репродукторов столпились студенты, высыпавшие из своих кабинетов преподаватели, почетные гости, приехавшие на планируемую церемонию. Специальный выпуск девятичасовых новостей призван был прояснить вопросы, не сходившие с уст университетского люда, да и всякого люда по всей стране по меньшей мере уже два часа. Знакомый любому уху мягкий теноровый говор Юзефа Малгожевского, с которым граждане Польши привыкли встречать чуть ли не каждый следующий день жизни, лил из горловин репродукторов слова, которые трудно было понять, казавшиеся невероятными, словно тяжкими камнями падавшие на ум, восприятие, слух. «Граждане Польши! Сегодня, в пять часов сорок минут, немецкие войска перешли польскую границу, зафиксирован факт немецкой агрессии против Польши, были обстреляны многие города. Однако – до последнего теплилась надежда, что речь идет о пограничном конфликте, о провокации властей нацистской Германии в их вечных наветах и территориальных претензиях к Польской Республике. Увы – развитие событий не оставило надежд. Захвачен Гданьск, чудом, благодаря героизму польских солдат и офицеров, немецким частям не удалось захватить Тчев. Взорваны мосты у Тчева, Одеберга и Ольжи. Соединения немецких войск заняли позиции у Цешина и Яблоньки, немецкие ВВС обстреливают польские военные аэродромы. Словацкие части, в соединении с немецкими альпийскими бригадами, сумели к этому часу захватить Закопане, Кросно и Санок. Всё-таки война! С сегодняшнего дня все задания и проблемы отходят на второй план. Вся наша общественная и частная жизнь переходит на новый этап – этап войны. Все усилия нации должны идти в одном направлении. Мы все – солдаты. Надо думать только об одном – борьбе до победного конца».