Николай Боровой - ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

Кого не потрясли, не ранили, не заставили почувствовать наворачивающиеся на глаза слезы эти слова? От университетских коридоров до улиц городов, от ресторанов и магазинов до больничных палат – люди внимали им, вбирали в себя их трагический, страшный смысл, до конца всё же не понимая, что случилось, что на самом деле значит случившееся, какую долгую и страшную цепь событий, навсегда изменящих облик мира и перережущих линию человеческой истории на «до» и «после», оно влечет за собой… Чего не было в человеческих сердцах в эти и последующие мгновения, при звуках этих слов? Страх и невольно захлестнувшая паника, интуитивное предчувствие немыслимых бед? Боль, возмущение? Ярость, чувство гордости за свою несчастную, многострадальную, перенесшую неисчислимые и кровавые испытания Родину, у которой вновь пытаются отобрать независимость и достоинство, землю, само право на жизнь? Потрясенные, придавленные грузом и смыслов этих слов, по всей стране польской, в домах и квартирах, в учреждениях и на улицах, люди стояли возле радиоприемников и репродукторов, силились уяснить происходящее, зачастую не находили в себе решимости двигаться далее… Стояли, обменивались мнениями, заливались слезами или гневно-возмущенными, преисполненными настоящего, а не «квасного» патриотизма возгласами, после шли продолжать намеченные дела, заботиться и трудиться, и совершалось необходимое и намеченное, но в течение этих первых часов начавшейся войны, пожалуй всем до глубины стало понятно, что жизнь и мир уже никогда не будут прежними и никогда более не течь жизни по старому, еще отдающему благородством и моралью былых времен порядку, а грядет неведомое, трагическое, страшное… и что – поди еще узнай…

Так же и в Ягеллонском университете, одном из старейших в Европе, потрясенные новостями преподаватели и студенты долго не могли разойтись, отойти от репродукторов, оставить коридоры и закоулки, балюстрады и галереи, прервать полившиеся разговоры и унять бурлящие в них эмоции и мысли. Да и как иначе! Ведь сразу разрушился намеченный порядок дел и мероприятий и состоится ли намеченное через полтора часа торжественное заседание, будут ли после лекции, как сложится, да и начнется ли вообще грядущий академический год, как всё это будет согласовано с объявленной уже общевойсковой мобилизацией, было непонятно. Решить всё это, в самое ближайшее время и шаг за шагом, должен был ректорат, преподавателям и студентам же оставалось лишь одно – оставаться в здании Университета, ждать и говорить, говорить и говорить, выплескивать друг на друга вскипевшие мысли, предположения, чувства. Доцент Кшиштоф Парецки исчез в галереях второго этажа, увлеченный группой студентов, и у пана профессора возникла возможность хоть на несколько минут остаться в одиночестве в собственном кабинете. Со стен кабинета на него глядели лица заблудшего безумца Декарта, скептика Канта, высокомерного слепца Гегеля… Возле второго, выходившего во внутренний двор окна, висел портрет Томаса Мора – английского Сократа, великого человека и гуманиста, решившегося принять смерть, лишь бы не изменить истине и совести… Ученые мужи, мудрецы разных эпох, портреты которых писались с натуры или рождались фантазией живописцев, глядели на грузного пана профессора и изрядно злили его… Они тоже, конечно, видали виды… Знаменитое «всё свое ношу с собой»… Чуть ли не каждый норовит безо всякого смысла, ради словца красного повторять это латинское изречение, но редкий знает его истинное происхождение, настоящие и трагические обстоятельства, согласно легенде его породившие. Обрамляющая его античная легенда многие века бытовала из уст в уста и всякий раз звучала иначе. Кому-то оно известно из Цицерона, который упрощает рассказанной легендой его смысл, но пан профессор всегда обращался к интерпретации Сенеки, считал ее наиболее глубокой и интересной. Когда один из эллинистических тиранов захватывал город, в котором жил философ-киник Зенон-младший, осада была кровавой и страшной, и у философа погибла семья, все дети и жена, а дом его был сожжен. Прослышав о том, что в павшем городе живет знаменитый философ-мудрец Зенон, только что в буквальном смысле потерявший всё, что у него было, тиран приказал сохранить ему жизнь и привести его к себе. Желая поиздеваться над Зеноном и его философией, увидеть гордеца-«киника» сломленным и поверженным, тот сказал ему, что знает о настигшем его горе и любезно осведомился, не нужно ли ему что-нибудь, возможно ли как-то компенсировать ему утраты? Тут и родилось по словам Сенеки знаменитое «всё свое ношу с собой». Говоря иначе, кумир римского философа Сенеки откровенно бросал вызов в лицо воителю, указывал тому, что нет никаких его связей с внешним миром, дергая за которые возможно было бы сломить и подчинить его, заставить его испытать страдание и страх, что во внешнем мире нет никаких, пусть даже самых человеческих, неотделимых от жизни и судьбы человека привязанностей, рабом бы которых он был. Отказаться от всего, пусть самого человеческого и трепетного, уйти в отрешенность и внутренний холод для того, чтобы выжить в страшном, отданном во власть случая и чьей-то прихоти, лишенном всякой надежности и прочности обстоятельств мире, в котором каждый день, каждый вздох и глоток воды могут стать последними, такой страшной ценой защитить себя от страданий, сделать себя несломимым в возможных испытаниях. Такова была их мудрость, таковы были предстоящий им мир и бросаемые этим миром вызовы. К этому – внутренней стойкости перед лицом мира, несломимости в трагических испытаниях, свободе от унижения, боли и страха, искала пути философская мысль в те времена, такие задачи она решала. Смешно, но в середине двадцатого века ей предстоит решать те же задачи, ибо такой же страшный своей неустойчивостью и хаотичностью мир предстоит человеку, те же вызовы он бросает и на те же испытания человек в нем обречен. Благоденствие летнего вечера и счастье любви, осенним утром становится событиями нагрянувшей войны. Вчера планировавший упиться счастьем, отдаться любви, творчеству и вдохновению, назавтра быть может утратит простое человеческое право на достоинство и жизнь… но не всегда ли так? Не всегда ли ситуация такова, не она ли таится под покровом повседневного благополучия, за лицемерными масками налаженного уклада жизни и кажущегося прочерченным, устремленным в даль надежд и свершений пути? Не всегда ли смерть, судьба и случай властвуют человеком и способны превратить в свернувшийся от отчаяния и страха комок, в прах и «ничто» того, кто еще вчера строил планы и верил в жизнь и будущее? Всё так – всегда, просто это положение вещей редко обнажается и выходит наружу… И когда такое случается, мы, утло жаждущие спастись в иллюзиях от судьбы и неотвратимого, отворачиваемся от того, кого настигло и неспроста, конечно же, настигло несчастье, кто своим крушением безжалостно указывает на то, что неумолимо ожидает нас самих… Философ Зенон в один момент потерял почти всё, должен был быть убит горем и сломлен, но вот же – восхищается в «Нравственных письмах» Сенека – стоя перед лицом воителя и тирана, он спокойно и с достоинством произносит «всё свое ношу с собой». Этот ответ означал – во внешнем мире для меня нет никаких привязанностей, утрата которых могла бы сломить меня, стать для меня катастрофой, ничего по настоящему ценного. В иных модификациях этой античной легенды, которые предпочитал к примеру Цицерон, речь шла лишь об утрате имущества, то есть просто о довольно известной идее, характерной для учения киников мудрости пренебрежения «ценностями мира», химерическими ценностями обыденного, призванном сделать человека стойким в подстерегающих испытаниях. Сенека же, в его варианте легенды, придает изречению и мысли куда более трагический и радикальный, близкий ему самому, царедворцу Нерона смысл – ни к чему, пусть даже к самому дорогому, не привязывайся по настоящему и глубоко, чтобы не отдать себя во власть судьбы и случая, а утраты и удары судьбы не смогли сломить тебя… Таков был найденный ими ответ на вызовы лишенного всякой прочности, каждое мгновение грозящего испытаниями и катастрофами мира… О, как он ненавидел Сенеку и Зенона, эту легендарную «мудрость»! Внутренне умереть, остынуть и охладеть для того, чтобы смочь выжить, выстоять, чтобы влачить лишенную всякого смысла, любви к чему-то значимому жизнь. Нужна ли жизнь в которой у человека не осталось привязанности к истине или женщине, старым родителям или детям, в которой ему уже ни что не нужно, кроме как провлачить еще и еще одно пустое мгновение, рано или поздно всё равно обреченное оборваться в бездну? А что же делать тому, кто не способен умереть заживо, полон стремлений и любви, нравственной жизни и привязанностей, и потому – обречен страдать? О, ему и судьба – страдать, будто античному Прометею, приносить себя в жертву на алтаре вдохновения и порывов, истины и ценностей, императивов совести и побуждений любви, сжечь себя в любви и страдании, держаться, сколько хватит мужества и сил и в этом – быть человеком. Да разве уже не сломлен тот, кто во имя права жить и не страдать способен отказаться от ценностей и привязанностей, от близких и дорогих людей, предать их этим? Есть жалкая, костлявая мудрость отдающего смертью души и духа покоя. Есть трагическая, полная страдания и обрекающая на него мудрость жизни, мудрость борющегося за смысл и вечность, любовь и свершения, творчество и чистоту совести человеческого духа, остальное – дело выбора…