Николай Боровой - ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

…Разверзающиеся на глазах события, если только не обманывает его чутье, кажется и вправду означают катастрофу, которая была неотвратима и долгие годы назревала в сути и логике всех происходивших процессов, от тоталитарной сплочённости массы под волей безумных подонков до власти над ней последнего нигилизма, в такой «сплочённости» лишь оформленной. А они, всё в глубине души и в некоторые моменты – вообще очень ясно понимая, просто не решаясь от страха давать предчувствиям, мыслям и содрогающему осознанию вещей ход, над этой бездной неотвратимой и грядущей катастрофы жили, надеялись и строили планы, тешили и обольщали себя химерами счастья… да и всеми другими, впрочем… Это, последнее, он обращает к самому себе вместе с воспоминаниями о чудесном ощущении жизни и мира в часы самого раннего утра, пока он ещё ничего не знал о том, что по настоящему происходит за словно слившейся с дымкой утреннего тумана химерой счастья и воцарившегося и в его судьбе, и в окружающих вещах блага… А оно, неотвратимое и грядущее, в это время зрело и набирало силу за маской вменяемой жизни, под покровом полного разнообразных радостей и планов настоящего, за трусливыми иллюзиями, которыми они тешили себя… И вот, в это самое утро, когда по крайней мере ему, лично ему на полном серьёзе, до нерушимой веры показалось, что иллюзии стали реальностью – кажется наконец-то прорвалось и начало вступать в права, вершить судьбу и события вокруг. Хочется ещё на что-то надеяться, но чутье его не обманывает – больше новостей про налетевшие бурей события, о сути происходящего ему сказала речь ублюдка в Рейхстаге. Слова. Идеи. Намеки. Экзальтация толпы и сила ее безумия, на фоне событий показавшего свою пугающую настоящность, способность из далёкого, волнующего ум и нравственное чувство, словно раскрывающего тайны мира феномена, превращаться в предстоящую глазам реальность, в обыкновенный, правящий бал ад. Да, ещё не рвутся перед глазами бомбы и в лицо не наставлено дуло ружья. Ещё все будто бы как обычно. Как прежде. Как было ещё только вчера вечером и сегодня утром, восемь часов назад, пока он ничего не знал. И обольстительная дымка, химера счастья, властвовавшая над ним целиком этим утром, ещё отчаянно кричит в нем, цепляется за обрывки ощущений, воспоминаний… Но вступивший с утренними событиями в права ад, его неумолимые и властные шаги уже дано почувствовать… И как бы он вновь, по всей трусливой привычке последних лет, и сейчас не продолжал тешить себя иллюзиями и надеждами, он в глубине души понимает и знает почти наверняка – между вчера и сегодня пролегла непреодолимая пропасть, которая разделяет словно бы совершенно разные миры и жизни. И ещё вчера, казалось бы так нерушимо и осязаемо бывшее, уже никогда более не будет. И неотвратимо должное произойти и совершиться, словно банальными бетховенскими звуками вот – зло и глумясь кричит о себе, пока не здесь, а где-то в дали грохочет выстрелами и забившими шаг ногами. А тот мир, который был до сегодняшнего утра, во власти все годы изъедавших его противоречий кажется принялся вершить над самим собой неотвратимый и безжалостный суд, неизвестно что пройдет и переживет, но одно ясно – чем бы заплясавшие события не кончились, прежнего уже не будет, всё будет совершенно иначе. И грядущее, предстоящее во всей простелившейся в бездну, неизвестно куда и к чему ведущей цепочке дней, будет страшно, чем бы не кончилось. И что ждёт их с Магдой любовь, словно в издевку ставшую чудом мимолётного счастья и полнотой слияния именно сегодня? Дымка царившего утром счастья всё никак не может оставить его, словно не верит, что мир, как наверное и самому себе, судьбам миллионов людей и лично их, красавицы-пианистки Магдалены Збигневской и польского профессора философии Войцеха Житковски, еврея-отступника, вынес ей безжалостный приговор…

..Последние мысли заставляют его обнаружить себя на скамейке в аллее, напротив дворца Чарторыжских, с обратной стороны, где тот смотрит окнами на Клепаж… эта аллея изнутри окаймляет улицу Бажетову, разделяющую Старый Город и предместье. Он всегда любил и ее, огибающую Старый Город вдоль остатков некогда мощных крепостных стен, выходящую одной стороной – к Университету, другой – к театру Словацкого и вокзалу. Войцех настолько погрузился в воспоминания и мысли, что смутно помнит, как попрощался с коллегами, оставил Университет и дошел сюда… ах, да!.. Он шел длинным путем, по улице Святого Марка, потом по Флорианской, через ворота. Всё как обычно, как было вчера, когда он вез Магдалену на дачу и проезжал мимо этого места. Однако, между «вчера» и «сегодня» – непреодолимая пропасть, словно речь идет о разных эпохах и разные миры были «вчера» и «сегодня», и эту пропасть проложили бесноватый подонок и сапоги с квадратными носками, топчущие польскую землю уже наверное в очень многих местах. Та жизнь, которая была вчера, хоть еще не верится, хоть она кажется пока такой близкой и так живо ее ощущение, уже исчезает навсегда в туманной дымке, будто берег за кормой парохода, уходящего в неведомые океанские дали… Тоскливо, грустно, тревожно… страшно… На Ратуше, вдалеке, спокойно и величаво бьет три. Огромные, стройные, налитые зеленью ясени дают густую тень, и поскольку день и без того не слишком солнечный, то кажется, что посреди пятничного дня город погрузился в вечерний сумрак… Рокочут, стучат и звенят трамваи, глухо и угрожающе урчат машины, цокают копыта… Всё как обычно, как вчера, если не знать… а не знать нельзя, уже не получится… Нет, увы – уже не как вчера. Прошло восемь или девять часов с начала событий, но они уже успели повлиять на реальность, пусть не так явственно, а всё же изменить ее облик… Всё уже не как вчера, пропасть уже обрела контуры… подобное лишь кажется, если не приглядываться к лицам, полным тревоги, не слышать разговоров… Вот одна, две… еще две – по дороге за трамвайными путями, к дальнему мосту через Вислу и аэродрому, пошли военные грузовые машины… Вон, вдалеке возле театра, по-видимому только с вокзала, марширует батальон солдат… по радио еще не сообщают, каковы успехи немцев в боях и что точно происходит, пока не грохочут орудия и не рвутся не дай бог на улицах снаряды и бомбы, но всё это, посреди кажущегося нерушимым привычного, заставляет почувствовать врага и опасность где-то рядом… где? В Аушвице, в Катовице, еще ближе? Неужели всё это и вправду возможно? Неужели он и вправду почувствовал то, чему суждено скоро быть и вот здесь, по этой аллее и вдоль ворот, где только что шел он, а сейчас неторопливо шагают пожилая пара, молодая женщина с ребенком и возвращающийся с работы служащий, и вон там, возле театра, мимо которого марширует батальон, будут кованными подошвами грохотать белокурые солдаты с квадратными подбородками и лающим говором?.. Он смотрит в окружающее – на стены, людей, деревья, на тропинку по аллее и трамвайные пути… И не может поверить в то, что говорят ему тревога и чувства, и знает, что они правы. Всё еще как будто обычно и привычно, но хоть пока едва заметные, изменения уже начались, пространство уже дышит напряжением и тревогой, из душевных мук и томительных, пугающих предчувствий, те становятся реальностью окружающих вещей и событий… Что будет с ним, с ней? Что ждет их? Их счастье только состоялось, они еще не успели даже как следует осмыслить и прочувствовать, переварить случившееся с ними всего лишь несколько часов назад, а вот – всё вокруг уже рушится, охваченный катастрофой мир всё настырнее смотрит в лицо и словно говорит, что уже и не до любви, и не до счастья, и не до личной судьбы, и отныне волновать, целиком подчинять мысли и дела, определять жизнь будет совершенно иное, пугающе неведомое. О, боже – какой страшный день! Что может быть хуже и мучительнее неизвестности, неопределенности, когда уже что-то вовсю происходит, но пока непонятно в точности что, и для терзающей душу тревоги, естественного желания собраться, бороться, что-нибудь делать с надвигающейся опасностью нет выхода, ибо сама эта опасность столь же реальна, сколь смутна в своих контурах… Что за страшный день! Вот, кажется он только начался и далеко пока до его завершения, но столько успело за немногие часы произойти трагического, неожиданного, затрагивающего судьбу и всех вокруг, и его лично, и столько быть может еще случится, что померещится – прошла вечность, совершилась чуть ли не тысяча лет… Идти, идти куда-то, черт, надо идти – чтобы позволить уняться памороку в глазах, дать прийти в себя сдавленному в груди дыханию… Рано идти домой, да и нестерпимо будет в четырех стенах… Дачу он не хочет видеть – она будет словно пощечиной, глумящейся издевкой над только что увидевшем свет, но немедленно познавшем крах и бурю счастьем двух людей… Чудный, полный романтики и запаха яблок старый дом, трепетно им любимый, вызовет у него сегодня лишь ненависть. Не сесть писать, ибо не собрать воли и мыслей… Магдалена у родителей, и неизвестно придет ли вечером… Нет, надо вырваться из города, если еще разрешают проезд для гражданских машин, унять удушье, остаться в совершенном одиночестве и успокоиться. И он знает место. Профессор Житковски вскакивает со скамейки и решительным шагом, огибая дворец Чарторыжских, кратчайшим путем входит в Старый Город и вскоре – в университетский двор, садится в машину и направляется в сторону, противоположную и от дачи, и от квартиры. Пересекает мост Пилсудского и площадь, поворачивает вдоль Вислы, на окраине Подгуже, в конце улицы Лимановского, натыкается на уже поставленный военный блокпост, но миновав его, словно убегая от настигших событий и тревог, вовсю пускает машину за город…