Константин Мальцев - Крестовская. Роман

Квартира Крестовских располагалась на пятом этаже. Составляли ее всего три комнаты – две светлые и одна без окон, темная. Тесновато, тем более за такую цену!

Но маленькой Мане вполне хватало. Она резво бегала из одной комнаты в другую, воображая, что спасается от погони, которую устраивает за ней страшный домовой; в своих детских играх она отводила ему для обитания темную комнату. Но он был страшный, только когда осерчает за что-нибудь, а так безобидный и даже добрый. А когда приходили гости, так он и вовсе трусил их присутствия и прятался в своем темном углу.

Маня, в противоположность домовому, а также своей маме, присутствие гостей обожала и то и дело норовила, вопреки маминому запрету, пробраться в кабинет, где принимал их папа – то были его гости. И напрасно мама честила их проходимцами. Они вовсе не проходимцами были, а литераторами. Собственно, как и папа.

Всеволод Крестовский, молодой в ту пору человек, уже успел достичь определенных высот на писательском поприще. Некоторые его стихи, опубликованные им в начале его творческого пути, снискали похвалы критиков и, что особенно важно было для него, весьма полюбились рядовым читателям. Но теперь он относился к своим былым поэтическим опытам как к юношеской забаве и подвизался только в прозе. Вот уже не один год грандиозный по замыслу, широте содержания, числу действующих лиц и событий и просто по объему роман поглощал все его умственные и душевные силы, а собирание материала, которое его жена считала прикрытием для супружеских измен, отнимало львиную долю его времени. Именовался этот роман «Петербургские трущобы», и первые его главы как раз начали в то время печатать в журнале «Отечественные записки».

И кстати, в квартире на Большой Морской он поселился с семьей действительно потому, что здесь жила, по выражению Варвары Дмитриевны, «прототип» одного из женских персонажей «Петербургских трущоб». Фигурировала в романе, в многочисленной череде героев, некая генеральша фон Шпильце, «особа лет тридцати пяти», как сказано.

Вот как ее описал Крестовский: «Это очень полная, дородная дама, среднего роста, одетая всегда не иначе, как в шелковое, шумящее, широкое платье. Лицо ее носит чуть заметные следы очень тонких косметик, а черты этого лица являют какой-то смешанный характер. Рыжие немецкие волосы, карие, жирные глаза в толстых веках, с еврейским прорезом, несколько вздернутый французский нос, крупные русские губы и слегка калмыцкие скулы – все это очень неправильное, хотя и характерное в отдельности, в целом являло собою отчасти соединение спеси с пронырливым лукавством и в то же время не было лишено – не то что красоты, а так себе, известного рода приятностей и привлекательности, которые иногда очень ценят некоторые любители».

Если б Маня Крестовская умела в те годы читать и прочитала бы, с пониманием всех слов и определений, роман своего отца, она узнала бы в этом описании их соседку с первого этажа.

Они сталкивались изредка на парадной лестнице с «генеральшей» (такое прозвание она имела в их семье), когда мама или папа выходили с Маней на прогулку в ближайший парк. Мама при таких нечаянных встречах здоровалась с соседкой сухо, только чтобы не нарушить этикета, и, крепко сжав Манину ладошку, поспешно проходила мимо. А папа, наоборот, раскланивался весьма любезно и обязательно останавливался переброситься парой слов.

Рыжеволосая генеральша, столь же галантно поприветствовав Крестовского и ответив на его комплименты, которые он, чего греха скрывать, не без некоторой игривости исподволь отпускал ей, наклонялась к девочке и ласково заговаривала с ней.

– Ах, какое прелестное дитя! – обращалась она к ней, пришепетывая и присюсюкивая и к тому же с легким нерусским акцентом. – Какая миленькая, какая синеглазая! Вся в мать, определенно видать, вся в мать! Вам повезло, Всеволод Владимирович, вы окружены красавицами: и супруга, и дочь – образчики очарования, одна – женского, другая – детского.

Крестовский, улыбаясь, наклонял голову в знак благодарности и согласия с этими лестными словами.

– Да уж, я в этом отношении счастливчик. Ведь и соседки мои, смею заверить, истинные красавицы. Думаю, вы догадываетесь, о ком я веду речь?

– И о ком же? – генеральша кокетливо опускала свои «жирные глаза в толстых веках», наперед зная ответ на свой вопрос.

И Крестовский, разумеется, говорил:

– О вас! О ком же еще?

– Ах, Всеволод Владимирович! – восклицала генеральша, подкатывая зрачки.

Но дальше этих слов Крестовский в своих любезностях и ухаживаниях не заходил. Поэтому генеральша, слегка разочарованная, не без того, вновь переводила внимание на маленькую Маню, молча следившую за их разговором.

– Милое дитя! Вам нравятся леденцы? – Она протягивала девочке, вытянув из ридикюля, плоскую жестяную баночку монпансье. – Угощайтесь!

Маня, как и все дети, любившая сладкое, хватала не одну конфетку, как того требовали приличия, а столько, сколько помещалось в ее маленькую ладошку.

– Маня! – с укором восклицал папа.

Но генеральша только смеялась.

– Пусть лакомится! Только смотри, чтобы зубки от сладкого не заболели.

– Не заболят, – убежденно заверяла девочка. – Я сначала одним зубиком грызу, потом на другой перекладываю. И они не успевают заболеть.

– Что ж, очень рассудительно! – продолжала смеяться генеральша.

Из-за этих вот вкусных монпансьешек, да и просто из-за хорошего обхождения Мане была вполне симпатична соседка. И было досадно, что мама, напротив, ее недолюбливает, не разговаривает с ней при встрече и, соответственно, не дает ей возможности угостить Маню вкусными леденцами. Но ничего нельзя было поделать: мама считала генеральшу папиной любовницей и относилась к ней сообразно с этим.

«Любовница» – вообще странное слово, размышляла Маня. Вроде бы происходит оно от хорошего слова «любовь», а обозначает нехорошую женщину. «Падшую», – услышала раз Маня из маминых уст, так мама назвала генеральшу в очередной ссоре с папой. «Наверно, она когда-то споткнулась и упала», – предположила тогда Маня, но уточнять не стала. Она, будучи развита не по годам, уже догадывалась, что «падшая» – это «взрослое» слово и детям лучше его не произносить. Как и слово «любовница».

В общем, Маня пребывала в неловком положении перед самой собой. С одной стороны, чтобы маму поддержать в ее неприязненном чувстве к соседке, предпочтительнее было бы из рук последней не брать никаких леденцов, тем более что если бы мама узнала, что Маня с удовольствием ими угощается, то сочла бы это, пожалуй, за предательство (да, Маня в свои небольшие года и такие слова уже знала, недаром же писательская дочка). С другой же стороны, монпансье такие замечательные, да и соседка неизменно мила и добра. Как же быть?