Константин Мальцев - Крестовская. Роман

Крестовский, недолго вздремнув, пробуждался, извинялся перед Маркузе, говорил, что это он устал от гостей, вот и заснул, и, ввиду уже позднего времени, отпускал его домой.

– Мало мы сегодня поработали, Иван Карлович, ох мало, – сетовал Крестовский. – Да уж, Краевский не обрадуется. Ну да завтра поднажмем.

Но назавтра все повторялось, Крестовский, продиктовав пару небольших глав, опять уносился в царство Морфея. Так было несколько дней подряд. Тогда он, поняв бесполезность ночной работы, предложил Маркузе приходить не вечером, а к обеду, до гостей.

– Уж днем-то я, чай, не засну, – добродушно засмеялся он.

И назавтра Маркузе наконец увидел Варвару Дмитриевну Крестовскую, до того и впрямь избегавшую выходить к многочисленным гостям и старавшуюся и дочке этого не позволять.

По рождению Варвара Дмитриевна была Гринева. Ее мать, Екатерина Васильевна, была актрисой Санкт-Петербургских Императорских театров, и дочь, как принято говорить, пошла по ее стопам. Крестовский увидел ее на сцене и увлекся ею, красивой, грациозной, талантливой. Исполнилось ей в ту пору двадцать лет, а ему – двадцать два. Она тоже его полюбила, и они повенчались, вскоре появилась дочка – Маня. Но бедность и одолевшая Варвару Дмитриевну болезнь, плохо отразившаяся на ее характере, а также ее врожденная ревнивость мешали их счастью, и последние месяцы в их семье прошли под знаком почти ежедневных ссор. Об этом Маркузе узнал со слов Лескова.

Когда ему, вместо Крестовского, открыла дверь Варвара Дмитриевна, юноша так и ахнул. Она сразила его! Высокая, стройная, с выразительным лицом и глубокими глазами, она была прекрасна. И даже чуть впалые щеки и желтоватая бледность, приметы ее недуга, ничуть не портили ее, а наоборот, придавали ее облику, как будто с иконы, что-то земное, милое.

Она приветливо улыбнулась. Маркузе почувствовал, что краснеет до корней волос.

– Знаю-знаю, вы – Карл Иванович, – сказала Варвара Дмитриевна.

– Иван Карлович, – поправил Маркузе; голос его еле слушался.

– Ах, простите! Иван Карлович! Вы работаете с Всеволодом Владимировичем, помогаете ему с его романом, правильно?

Маркузе кивнул.

– Именно так-с.

– Да проходите, проходите же! Всеволод Владимирович сейчас отлучился по делам, в редакцию журнала, что ли, отправился. Но обещался скоро быть и просил вас никуда не отпускать. Так что проходите, располагайтесь, как дома.

– Я бы и не ушел никуда, – ответил Маркузе несколько развязно, но развязность эта происходила от смущения и от впечатления, которое произвела на него эта женщина. «Если подумать, – пришло ему в голову, – то она всего на несколько лет меня старше и вполне могла бы стать моей женой, если б мы встретились раньше».

Варвара Дмитриевна села в кресло, предложила Маркузе присаживаться в соседнее. Они завели разговор о погоде, о том, что приближающееся лето обещает быть жарким и спасение от него возможно только на даче, посетовали друг другу, что снять приличную дачу нынче дорого, после этого естественно перешли на тему общей дороговизны жизни в Петербурге.

Такие вроде бы приземленные понятия и вещи были предметом их беседы, а Маркузе душой возносился в горние выси. От одного только звука голоса Варвары Дмитриевны, от взгляда на нее он трепетал, и голова у него кружилась.

– Вы как будто о чем-то задумались, Иван Карлович? – Она заметила его состояние, но придала ему другой смысл.

– Да, я так, хм-хм, – кашлянул Маркузе. – Так что Всеволод Владимирович? Скоро появится?

– Скоро-скоро, я же говорила. А со мной вам что, скучно?

– Что вы! – весь встрепенулся Маркузе. – Ничуть!

Произнес он это громче обычного тона, и из соседней комнаты, как бы в ответ ему, послышалось детское хныканье.

– Ну вот, – вздохнула Варвара Дмитриевна, – Маня проснулась. Извините, я вас ненадолго оставлю.

Через недолгое время она появилась, ведя маленькую девочку в беленьком платьице – Маню. Та сонно терла рукой глазки и вид имела решительно недовольный.

– Вот, – сказала Варвара Дмитриевна, – позвольте вам представить Марию Всеволодовну Крестовскую собственной персоной.

Маркузе шутливо поклонился.

– Здравствуйте, Мария Всеволодовна. Какое на вас платье красивое! Хоть сейчас на бал! Вы бы хотели попасть на бал?

Маня отрицательно покачала головой.

– Нет? А куда бы вы хотели попасть? Может быть, в зверинец – на льва посмотреть и на слона?

– Нет, я в свою кроватку обратно хочу. Спать!

Этот ответ развеселил Маркузе и Варвару Дмитриевну, и они расхохотались. Когда Маркузе увидел, как она смеется, то понял, что влюблен в нее. Это был для него очевидный факт.

Теперь пребывание у Крестовских из обычной работы, сулящей кое-какую копейку, превратилось для Маркузе, по его же, юношески-поэтическому, определению, в «сладкую муку». Он нарочно заявлялся к ним раньше назначенного времени, якобы для того чтобы привести в порядок свои стенограммы, а на деле чтобы застать Варвару Дмитриевну одну, без мужа. Он наслаждался улученными моментами общения тет-а-тет, не делая, впрочем, попыток зайти дальше, чем позволили бы правила приличия, и осознание невозможности преступить рамки терзало его.

Может, открыться в своих чувствах? – мучился Маркузе. Ах нет, это значило бы в определенном смысле унизить Варвару Дмитриевну, сделать намек, что она дала повод появиться этим самым чувствам, а она ведь замужняя женщина и заведомо, исходя из этого своего положения, не должна предоставлять такого повода. Да и что дала бы такая откровенность, если бы Маркузе на нее все-таки пошел? Кроме ее презрения – ничего! Уж взаимностью бы она точно не ответила. «Навеки я другому отдана», или как там у Пушкина в «Евгении Онегине». Так думал Маркузе и поэтому довольствовался только досужими разговорами с Варварой Дмитриевной в ожидании Крестовского, ее мужа и своего нанимателя.

Еще он подружился с их дочкой Маней. Она была умненькая, даже рассудительная девочка, с внимательным взглядом голубых глаз. Ее смешной лепет его весьма забавлял.

Маркузе тоже полюбился Мане. Он рисовал для нее смешные фигурки людей и животных, тех же льва и слона в зверинце, например. Маня им шумно радовалась, хлопая в ладоши от восторга, просила перо, царапала на бумаге что-нибудь сама и дарила в благодарность свои «картины» Маркузе. Тот улыбался и принимал эти детские непонятные каракули, делая вид, что это большая честь для него и награда.

– Очень красиво! – с деланным восхищением хвалил он. – Вы, Маня, большой художницей будете!

– Нет, – возражала она и со всей своей детской непосредственной серьезностью заявляла: – Я буду актрисой, как мама, а еще писательницей, как папа.