Константин Мальцев - Крестовская. Роман

Помяловский торжествующе улыбался.

Крестовский выслушал эту его блестящую мысль с восторгом, но и опять же с завистью. «И как я сам до такого не додумался? – с сожалением думал он. – Петербургские трущобы! Я все собирался приступить к сочинению прозаического произведения и размышлял, что может быть интересно читателю, размышлял и затруднялся с решением. Да трущобы же! Трущобы – вот что интересно! Вроде бы и рядом они, но обыкновенный читатель не знает, что в них творится, в этих притонах нищеты, преступности и разврата. Не знает, но все же весьма любопытствует! Хочется же, ах, как хочется пощекотать нервы чтением о грязи и зле! Ну, Николай! Ну, голова! Такую тему нашел!»

– Ну, Николай! Ну, голова! – Крестовский одобрительно похлопал друга по плечу. – Прекрасная задумка! Теперь-то ты, я чаю, забудешь о кабаках и возьмешься за писанье романа!

– Отчего же забуду о кабаках? – спокойно и уверенно возразил Помяловский. – Я продолжу в них бывать, но теперь со смыслом. Буду собирать материал для романа, изучать поведение их посетителей, записывать их жаргон. Где ж мне найти еще такую благодатную почву для изучения своих будущих персонажей, как не в кабаках? Они же все там налицо – воры, жулики, шлюхи. Нет уж, как угодно, а теперь это в своем роде моя обязанность!

– Эвон как ты повернул! – Крестовский против воли расхохотался. – Ну и хитрец! А я и поверил, уши развесил, а ты просто причину для пьянства своего придумал!

– Да нет же! – воскликнул Помяловский. – Это вправду будет, клянусь тебе, исключительно в видах романа!

И действительно, в дальнейшем в подтверждение своих слов Помяловский с гордостью предъявлял Крестовскому свои записные книжки с заметками и зарисовками по следам визитов в притоны, полные всевозможного сброда. Он даже создал несколько глав описательного свойства, которые тоже показал другу и о которых говорил, что они пойдут в середину романа.

– А начало?

– А начало я еще не придумал.

На этом, на неосуществленном начале, вся работа Помяловского над романом завершилась. Пьяница все-таки победил в нем писателя, кабаки же из благодатной почвы для изучения трущоб вновь превратились в места попоек. Прошло не так много времени, и он стал возвращаться из своих походов, не сделав ни единой записи, зато пьяный как сапожник и часто битый.

Стоит, однако, отдать Помяловскому должное, забросив роман, он все же в меру своих возможностей, слабых перед пагубной привычкой, взял себя в руки и принялся за написание «Очерков бурсы», мысль о которых давно лелеял.

А потом он смертельно заболел.

В данном случае речь не о белой горячке, как можно было бы предположить, хотя бы немного зная Помяловского. Хотя и ею он, бесспорно, бывал мучим, и жестоко мучим: в моменты припадков посещали его жуткие видения. Так, являлся к Николаю давно уже покойный его дедушка, в руках держал книгу, куда были занесены все плохие поступки, что когда-либо совершил Николай, начиная с детства. Дедушка громко читал по книге и в конце объявлял, что Помяловский должен отправиться в ад. После этих слов сразу же разверзалась бездна преисподней, со многими грешниками в кипящей смоле, и демоны тянули туда Помяловского. Он упирался, рыдал и кричал, умолял оставить его на земле, а демоны, рогатые и козлоногие, с ехидными усмешками, настаивали на своем. Но они так и не увлекли его в ад, и не белая горячка явилась причиной его гибели.

Осенью 1863 года на ноге у Помяловского образовалась опухоль. Он счел эту болячку ерундовой и за врачебной помощью не обращался. Воспользовался народным средством – приложил в бане к опухоли с десяток пиявок. То ли от этого стало только хуже, то ли и так процесс уже был необратим, но больное место стало нарывать. Однако же и тогда Помяловский не поспешил к докторам. «Будь что будет», – досадливо отмахивался он от беспокоившихся за него друзей. Пришлось насильно везти его в клинику Медико-Хирургической Академии. Врач вскрыл нарыв и констатировал антонов огонь, или гангрену. Причем безнадежную.

– Ваши дни и даже часы сочтены, – объявили Помяловскому.

Эту новость Помяловский принял отрешенно, с совершенным спокойствием. Пожалуй, смерть была для него лучше, нежели жизнь в постоянном пьянстве, мучительная и унижающая его достоинство. Да и было любопытно узнать, правда ли, что его ждет ад, которым пугал его покойный дедушка, или все-таки что-то лучшее, например, просто небытие.

Единственное, о чем он попросил:

– Позовите Крестовского.

Всеволод, узнав о желании друга видеть его – скорее всего, в последний раз, – конечно, не заставил себя ждать. Он примчался в клинику, вошел в палату. Помяловский был бледнее простыни, на которой лежал.

Страшно было смотреть на товарища, совсем еще молодого, широкоплечего, дородного – и обреченного смерти. Как мало пожил – и как мало написал!

– Коленька, дружочек, как же так… – прошептал Крестовский, припав на колено перед его постелью. Попытался подбодрить Помяловского, а в большей степени самого себя: – Уверен, врачи, коновалы этакие, что-то напутали и ты еще поправишься.

Николай медленно покачал головой; было заметно, что это движение далось ему с трудом. Слабость и безволие овладели им.

– Перестань, Всеволод, – проговорил он. – Я-то знаю, чувствую… Безносая скоро придет за мной, совсем чуть-чуть… чуть-чуть осталось. – Он делал большие паузы между фразами, облизывал пересохшие губы, собираясь с силами. – Я позвал тебя…

– Проститься? – сказал Крестовский.

– И это… это тоже… Но и еще есть одно…

– Что же, Коленька? Что еще может быть?

– «Брат и сестра»… Или «Петербургские трущобы»… Роман мой… Точнее сказать, замысел романа… Я тебе его… дарю! – выдохнул Помяловский.

– Что? О чем ты? – Крестовскому удивительно было слышать о таком подарке в такую роковую минуту.

– Я же видел… видел, как у тебя глаза загорелись… когда я тебе рассказывал… об идее своей… Ну вот и забирай ее… Пиши «Трущобы»… Вместо меня… Мне, как видишь, уже не суждено… ни слова написать…

– Да как же это, Коленька! – недоумевал Крестовский. – Как же я смогу, ведь это… ведь это, в конце концов, просто некрасиво!

– Вот чудак!.. Что же тут некрасивого?.. Ты же не крадешь… я тебе дарю… Более того… это даже твоя моральная… моральная обязанность… Ведь таково мое… предсмертное желание… Напиши мой роман!.. Напиши!.. Такова моя последняя воля…

Тут Крестовский, всегда такой сдержанный, не вытерпел и расплакался, уткнувшись лбом в руку Помяловского, выпростанную из-под одеяла. Это были слезы прощания с другом – и слезы благодарности.

Перед тем как впасть в забытье и уже не выйти из него до самой смерти, Помяловский успел рассказать Крестовскому, где у него в квартире хранятся черновики и наброски к «Брату и сестре», они же «Петербургские трущобы», и завещал смело ими пользоваться как своими собственными и не упоминать при этом его имени: дарить – так уж дарить все полностью. В конце повторил: