Константин Мальцев - Крестовская. Роман

– Проснулась! – восхищенно шептала Маня. – Мама, она проснулась!

Хотя сообщать об этом было необязательно. Через мгновение после пробуждения Катенька сама оповещала, что больше не спит, громким, на всю квартиру, плачем.

Она вообще часто плакала, для младенцев это обыкновенное дело, но она плакала с надрывом, так что ее личико становилось синим. Как оказалось, болела Катенька. Недолго она прожила. После ее смерти в доме Крестовских воцарились скорбь и безмолвие, такое оглушительное на контрасте с детскими рыданиями, пусть рыданиями, но живыми.

Этого удара семья не перенесла. Всеволод Владимирович обвинил в кончине ребенка Варвару Дмитриевну. Не в физическом смысле обвинил, а в метафизическом.

– Бог наказал! – произнес он, когда они вернулись после похорон. – Бог тебя, Варвара, наказал.

– Почему же? – недоуменно спросила она.

– Потому что ты солгала мне со своей мнимой беременностью, вот Бог и наказал тебя, отобрав настоящего ребенка. Катеньку нашу…

– Как же ты жесток! Мое горе столь же неизмеримо, как и твое, оно даже больше твоего, ведь я мать, но я и представить не в силах, что смогла бы бросаться такими бессердечными словами.

– Ну, ты меня не стыди! Это ты, только ты виновата! Из-за тебя все случилось, из-за тебя! Не смогу я больше быть с тобой!

Крестовский проговаривал это всегдашним своим спокойным тоном, но у Варвары Дмитриевны было такое ощущение, что он едва сдерживается, чтобы не закричать на нее и, более того, не накинуться с кулаками. Это было очень страшно, учитывая, что все происходило в таких трагических обстоятельствах, в коих долженствовало бы не выступать с нападками, а тихо скорбеть. И Варвара Дмитриевна поняла, что муж ее теперь уже наверняка исполнит обещание и что развод неизбежен. Да и как иначе, если он в буквальном смысле ненавидит ее! Ее, ту, которую так любил и которая не давала ему поводов для противоположных чувств! Уж лучше бы она позволила себе увлечься тем молодым человеком, как бишь его, переписчиком или стенографом, Иваном Карловичем. Вон он какие пылкие взгляды бросал на нее утайкой, думая, что она не замечает, а она-то замечала, она ведь женщина, а женщины к таким вещам чутки! Уж тогда бы, по крайней мере, она не зря страдала бы от мужниного предвзятого отношения.

Однако неужели и в самом деле Всеволод ее ненавидит? Но из-за чего? Ужель и вправду за тот невинный обман, за мнимую, как он выразился, беременность? Боже, да ведь то были положительно пустяки! И как эта ее ложь, скажите на божью милость, могла отразиться на судьбе бедной Катеньки? Глупости, что за глупости вбил он в голову! Как, как она могла быть даже косвенно виновна в том, что жизнь ее любимой младшенькой доченьки оборвалась так быстро? Она же любила ее больше всех, она же мать! Да и разве мог всемилостивый Господь так жестоко покарать ее за столь незначительное прегрешение?

Нет, Варвара Дмитриевна решительно не понимала возведенных против нее мужем обвинений и удивлялась его злости. Но, хорошо узнав его за несколько лет, она предчувствовала, что его решение точно окончательное и он непременно уйдет от нее.

Так и случилось. Как ни умоляла его Варвара Дмитриевна, как ни взывала к его добропорядочности и гуманности («Не меня, так хотя бы дочь нашу, Манечку, пожалей! Без отцовской ласки, что ли, оставишь?»), он был тверд и непреклонен. Он съехал, невзирая на все слезы жены и присоединившейся к ней Мани, которой она внушила, что та никогда в жизни больше не увидит отца.

Квартира опустела. Сначала сестренка, потом папа. Маня была безутешна. Она действительно, под влиянием слов и истерики матери, думала, что папа ушел вслед за Катенькой и не вернется. Только если Катеньку положили в гробик (какая она бледненькая и хорошенькая лежала в гробике, точно куколка) и унесли, то папа своими ногами отправился на кладбище, чтобы не пугать ее, Маню, своим видом в гробу.

Каково же было ее удивление и радость, когда где-то через неделю папа явился, живой и здоровый, – даже усы гуще и чернее стали, – чтобы навестить ее. Она кинулась ему на шею, без ума от счастья.

В угощение Мане принес Крестовский так любимые ею леденцы в жестяной банке, такие раньше давала ей их рыжая соседка, та, что с жирными глазами в толстых веках. Это навело Маню на мысль, что он, возможно, сейчас живет как раз у рыжей соседки, где ж еще он мог взять монпансье, рассудила девочка.

Когда отец распрощался и ушел, она поделилась своей догадкой с матерью, которая все время его пребывания в квартире не выходила из соседней комнаты, показывая тем самым свою оскорбленную гордость.

Выслушала дочку – и куда вся гордость подевалась! Тут же, в чем была, в домашнем платье, выбежала Варвара Дмитриевна из квартиры. К соседке, поняла Маня.

Неизвестно, что там происходило, но через четверть часа мама вернулась очень раздраженная, злая. Накинулась на дочку:

– Что ты еще выдумала, несносная девчонка! На посмешище меня выставила! Ничего он не у нее, ей о нем даже слышать невыносимо, он о ней такие гадости, такие гадости в свой роман протащил! А это вполне приятная женщина, как я могла о ней раньше плохо думать!

С тех пор приятная женщина снова сделалась мила в отношении к Мане, снова ее привечала и угощала монпансье.

– Бедная девочка, такие потрясения, такие потрясения! – жалела она ее и гладила по головке. А старуха-приживалка, как и прежде, неизменно сопровождавшая рыжую толстуху, сочувственно кивала.

Это была единственная выгода, что принес Мане разрыв между родителями. Но, конечно, леденцы в том положении являлись слабым утешением!

Время шло и шло, и словно в туманной дымке таяли в нем воспоминания раннего детства: таковы естественные издержки любого процесса взросления, и Маня, хотя и справедливо считалась особенным, одаренным большими способностями и не по годам развитым ребенком, исключения здесь, конечно, не составляла.

Впрочем, забылось не все. Память проявила избирательность и удержала отдельные впечатления и образы нежного возраста, причем мало считаясь с их значимостью. Так, у Мани не осталось вообще никаких воспоминаний о том, что у нее была младшая сестра, так недолго прожившая, зато сохранилась в памяти, как в каком-то чулане, куда складывают ненужные вещи, одна картина: папа в кабинете развалился на диване и, поглаживая усы, что-то рассказывает или диктует, а за столом сидит юноша и торопливо записывает за ним. Еще этот юноша, когда папа отлучался или отвлекался, рисовал ей всякие уморительные фигурки зверей.

Все это могло показаться сном, ложным воспоминанием, как домовой, с которым она играла в малолетстве, – не мог же домовой быть в действительности. Но в подтверждение того, что юноша не являлся выдумкой, несколько нарисованных им картинок долгое время по счастливой случайности были у Мани: улыбающиеся лошади, кошки, носороги. Изображены они были безо всякой художественности, наспех, но смотрелись живо. Потом рисунки затерялись почти все, но остался самый смешной – длинношеий жираф с выпученными глазами, почему-то с полосками по туловищу, словно зебра. Бумажку с его изображением Маня приспособила в качестве закладки для своего дневника.