Анастасия Молчанова - Платье для амазонки. Фемслеш-ностальгия

Такое объяснение, кажется, устраивало нас обоих.

Ночью сон ко мне не шёл. Я лежал в темноте и смотрел на отсветы фонарей в перекрестьях бликов холодного светила. В полнолуние я всегда плохо сплю. Бывает, луна заглядывает в окна, будит среди ночи – и до утра не уснуть. Но с тех самых пор, как моё имя стало известно, я предпочитаю не закрывать шторы и не спать во мраке: если кто-то из тех, у кого на меня зуб, внезапно сюда наведается, мне будет труднее ориентироваться в пространстве и сопротивляться. Но даже лунного света вполне достаточно. Сплю я всегда чутко и сквозь сон способен уловить звуки приближающейся опасности, так что не страх оказаться беспомощным, как, впрочем, и не полнолуние, стал причиной бессонницы.

Иные мысли приходят только ночью – пожалуй, они самые искренние. Несмотря на все инсинуации, добрая миссис Хадсон была права. Природой женщине предначертано создать семью, стать хранительницей очага и воспитывать детей. Безусловно, теорию «трёх К» придумали мужчины, но нельзя не согласиться с тем, что материнство – основная потребность женщины. Нет, про себя я, пожалуй, не мог такого сказать. У меня иное предназначение – не дарить жизнь, а сохранять её, по мере сил и возможностей борясь с несправедливостью и защищая других. Но она … Я не мог до конца дней своих держать её около себя. Просто не имел права. А обрести на краткий миг счастье и потом навсегда потерять – нет, такое выше моих сил. Но я ждал этого и боялся.

С детства во мне воспитывали убеждение, что физическая близость, любовь, да и просто обычная ласка – нечто сродни наркотику: попробовав раз, всё время будешь нуждаться, а значит, зависеть. Теперь же мне довелось на себе почувствовать, насколько надуманы подобные опасения. Даже не вкусив презренного плода, трудно – ох как трудно! – избавиться от желаний! Да и нужно ли?

Может быть, решись я, мы бы стали близки настолько, насколько физически возможно. Да, я ждал слов любви, жаждал их. Но, даже если бы они прозвучали, я бы всё равно ответил: «Не верю». Меня – по-настоящему любить? Привязаться ко мне – получится, ведь и к фонарному столбу прикипишь, если он с тобой под одной крышей, – но любить?

Кто-то из философов – кажется, Кьеркегор – недоумевал: разве можно любить странное, безобразное существо с узкими плечами и широким тазом – женщину? Ну, кто что находит безобразным. Мне женская натура никогда и ни в малейшей степени не казалась отталкивающей. Если только речь не шла о моём теле. Прежде, когда я разглядывал себя в зеркале, мне становилось неприятно, муторно. Казалось, будто там вовсе не я, а кто-то чужой. Это неимоверно худое тело всегда виделось мне кривым, неправильным, а руки и ноги – слишком костлявыми. Словно оно и не мужское, и не женское, а так, недоразумение, недоделка. Да, самым логичным было чуждаться его – и я так и делал.

Пожалуй, я завидовал Ирен Адлер – её женской красоте и вместе с тем блестящему умению перевоплощаться в мужской образ. Завидовал, но и восхищался. Она очаровала меня и долго ещё приходила в сладких, неуловимых снах. Но теперь я больше не хотел о ней вспоминать: слишком горчили эти несбывшиеся грёзы и тот урок, что она мне преподала.

Каким-то непостижимым чутьём Уотсон всё понимала. По крайней мере, так мне казалось. Нет, дело отнюдь не во внешнем атрибуте – мужской одежде, а во внутреннем ощущении соответствия, в чувстве собственной «правильности». Милая, добрая девочка! Если ты так желаешь хоть сшить мне бирюзовое платье, хоть обрядить меня в мужской костюм – отныне я не буду слишком строго относиться к твоим экстравагантным идеям.

И сон сомкнул мне веки.

На следующий день моя компаньонка всерьёз взялась за великую миссию.

– Чтобы шить платье, сначала нужно снять мерки, – заявила она.

– Логично.

Она звонко засмеялась, так что немного пухленькие щёчки её едва заметно покраснели, и, схватив меня за руку, потащила в свою комнату. Мерная лента и блокнот уже лежали наготове и – более того – набросок выкройки уже красовался на отдельном листе.

– Да, Уотсон, если вам взбредёт в голову мысль, то вы не успокоитесь, пока не воплотите её, – заметил я.

Она лукаво усмехнулась и деловито повесила на шею мерную ленту.

– Чтобы измерения получились точными, вам придётся снять платье, – начала она и, важно подняв голову, приказала тоном профессора медицины на обходе: – Раздевайтесь.

Я пожал плечами.

– Пожалуйста, доктор.

Отвернувшись, я расстегнул пуговицы и вылез из платья и почти всего белья, оставшись в рубашке и нижней юбке. Обойдя вокруг, Уотсон внимательно меня оглядела. В самом деле, я чувствовал себя на приёме у врача. Я привык щекотать себе нервы нашей невинной близостью, но мне стало немного грустно: было бы возможно даже это, если бы я признался в своих чувствах и попытался на что-то претендовать? Конечно, нет. Впрочем, я умел не выглядеть подавленно, не смущаться, не краснеть и ничем не выдавать страсть к этой пылкой, горячей девушке, даже когда она по-сестрински обнимала меня. Я ведь просто мыслящая машина, а не человек. И теперь я оставался абсолютно спокоен.

– Что ж, такой фасон должен вам пойти. Как вы считаете?

– Ну, если не пойдёт, я буду носить это платье исключительно при вас, чтобы вы могли лицезреть результат своей работы.

– И мучиться угрызениями совести? – притворно возмутилась она. – Очень любезно с вашей стороны, дорогая.

Я усмехнулся, а Уотсон начала процедуру, не упуская ни одного нужного антропометрического параметра. Несколько необычно, но вместе с тем и приятно. Её руки нежно и легко касались меня, и мной овладевало тёплое чувство расслабленности, по телу бежали мурашки. Нет, конечно, нет: если бы она всё знала, такое стало бы решительно невозможно, но простота нашей формальной, совершенно ничего не значащей интимности всё больше пьянила меня.

– У вас такая красивая фигура, что вряд ли её можно сильно испортить неудачно подобранным фасоном.

– Уотсон, не говорите ерунды.

– Нет, правда. Хотела бы я иметь такое прекрасное сложение.

– Глупости какие вы…

Я хотел возразить, что её фигура по всем античным канонам намного совершеннее, но внезапно почувствовал, как её руки обвили мою талию и моя новоявленная модистка вдруг ни с того ни с сего прижалась ко мне, так что я невольно вытянулся и подался назад.

– Ах, Холмс, я прямо-таки влюблена в вас.

Я вздрогнул. Боже! Не ослышался ли я?!

– Что?

– Я в вас влюблена, – промурлыкала она и стала тереться лицом о мою грудь. И моё тело предательски приняло эти ласки.

– Вечно вы вздор болтаете, Уотсон. Подобными словами просто так не разбрасываются. Пустите, мне холодно.