Олег Фурсин - Моисей, кто ты?

Мозе воззрился на жреца с немым вопросом. Но Мери-Ра только отмахнулся от этого вопроса. Знаешь, мол, сам, к чему лицемерить?

– Среди прочего, Джехутимесу, твоя мать удивлялась тому, что, посмотрев её, пощупав, и даже приложив ухо к её животу, жрецы Амона проявили вдруг странное для них волнение. Ты знаешь, какими должны мы быть для всех, кроме себя. Безмятежность и презрительный покой: вот наш удел в среде тех, чьими богами мы являемся. А тут! Снова и снова они трогали её живот, переглядывались, перешёптывались, и она взволновалась тоже. Тогда они успокоили её, сказав, что всё хорошо. И удалились.

Жрец наконец прервал свой бег из угла в угол комнаты. И наставил свой указательный палец на Мозе.

– Когда она пересказала всё это мне, Джехутимесу, я повелел ей обнажить свой живот для меня. И приложил своё ухо к нему. И тогда я услышал, услышал то, чего уже ждал подспудно! Одно сердце билось выше пупка матери. Другое ниже… И оба так быстро, что почти не оставляло сомнений: два мальчика! Сердце девочки бьётся реже!

– А могли бы быть Осирисом и Исидой [2], – прошептал Мозе, – и я любил бы её… Так было бы лучше.

– Да, – эхом отозвался Мери-Ра, – лучше. Но было не так. И с Осирисом тоже было не так. И когда этот навоз, Аанен, Верховный жрец Амона, говорит, что его Бог явился в облике повелителя Джехутимесу [3] к Мут-ма-уа [4], а она родила от него сына, твоего деда, и я, и он – знаем, что это не так. И знаешь об этом ты.

Мозе в очередной раз подивился непримиримости жреческой мысли. Для него самого Бог был един, и звался Атоном. И, однако, жрецы Амона-Ра тоже говорили о единстве Бога, и Бог их был солнечным. У их Бога могло быть много ликов, но утверждалось, что все они – один Амон. Это было сложно. И, по мнению Мозе, совсем не нужно. Глупость последователей Амона была очевидна. И взаимная ненависть людей, служивших Божественному, тоже. Но даже сейчас, когда он знал точно: жрецы, по-видимому, сломали его жизнь, – ненависти в сердце не было. Был гнев поначалу, но он исчез. Осталась печаль. И любопытство мучило его: он хотел знать о себе все до конца.

В одном он был уверен: бог не снисходит к смертной женщине, чтоб дать ей сына. Люди не являются потомками Бога в том смысле, который они придают этому. Все они – дети Атона, это правда; но смысл Его отцовства совсем иной.

– Дальше, Мери-Ра, дальше. Как забрали меня от неё?

– Я промолчал о двойне, Мозе. Ведь промолчал и Аанен, слуга Амона. И вот это стало для меня самым важным. Мне следовало понять: почему…

И Мозе стал слушать о том, как потерял Кемет.

Два мальчика сразу. Как решить, кто из них примет власть от отца? Тот, кто родится первым, славно, но не станет ли это предметом соперничества, не приведет ли к борьбе за власть между двумя половинками одного яблока? Не приведет ли это к разделу земель, Верхней и Нижней. Это было бы для страны настоящим бедствием.

И насколько похожи эти половинки? Ведь бывает, что не похожи совсем. А бывает, похожи, как две капли воды. И вот тогда: сколько же возможностей открывается перед тем, кто держит в руках нить судьбы!

Подмена одного близнеца другим, воспитанным в должном ключе. Подмена одного другим в случае болезни и смерти. Иметь на троне человека, преданного жречеству, преданного тому, от лица которого это жречество выступает…

Мери-Ра не стал скрывать свои мысли от Мозе. Да и не смог бы. Он понимал, что всё понимает и его ученик. Он ведь отнюдь не глуп, и учён, пожалуй, не менее самого Верховного жреца. Кому же знать это, как не Мери-Ра!

– Но чтобы я не думал об этом, Мозе, не я изменил твою судьбу. Я не решился.

Жрец гладил свой золотой посох, инкрустированный самим Хеви [5] для него изображениями солнца в разных его фазах. Утреннее яркое и жгучее, под которым никнет растительность; вечернее ласковое, дарящее свои краски закату на Ниле…

– Кто я такой, Мозе, чтоб делать это? Я жрец Атона, но посох мой дарован мне фараоном. Он и сам воплощенное Солнце, и разве мог бы я вмешаться в его судьбу? Иногда я думал, что зря взгляд его упал на меня, в недобрую минуту. Я предан, я бесконечно предан ему и Атону. Только ведь я, как бы ни был умён, я всего лишь немху. Чтобы принимать такие решения, быть может, и впрямь, следует принадлежать к родовой знати. Когда поколения твоих предков принимали судьбоносные решения, касающиеся даже жизни и смерти фараона, это остается в крови, Джехутимесу. Какая-то превышающая мои силы дерзость нужна, невероятная смелость. Мне – поднять руку на кровь фараонову? Мне, ничтожному, решать за Атона и фараона, решать судьбу Кемет? Ты знаешь, Мозе, я умею принимать решения за людей. Те, которых привёл сюда ты, пришли моей волей. Но за богов и фараонов я решать не смею…

Они молчали долго. Мысли Мозе приняли другое направление. Не о своей прошлой судьбе думал он в это мгновение. А о том, к какой группе людей может отнести себя сам. Всё, что мог Мери-Ра, он дал Мозе. Кроме того, в жилах Мозе течет не просто кровь родовой знати, но кровь фараонова. Значит ли это, что он смеет принимать решения? За народ, за фараона и Атона?! По размышлении, должно этого хватить. Значит, что, следует приступать к делу, или он уже приступил? Пожалуй, что и приступил…

Потом Мери-Ра стал рассказывать о дне, когда родился Мозе.

Небетах несла свою беременность на удивление легко. Несмотря на то, что было ей на самом деле тяжеловато. И тошнота, и рвота промучили её всю первую половину беременности. Потом стал мешать быстро растущий живот. Отекали ноги, ночами часто беспокоили судороги в них. Она просыпалась с криком, плакала от боли. Её поднимали рабыни, ставили на ноги, судороги прекращались. Но утром, на удивление всем, она вставала с улыбкой на устах. И улыбка эта была отнюдь не судорожной, не искусственной. Она впрямь радовалась тому, что живёт.

– Я спрашивал у неё, как ей удаётся быть такой мужественной. Ведь несмотря на все мои отвары, всякого рода боли и неудобства преследовали её каждый день. Она отвечала:

– Я – дочь фараона, жена фараона, я та, которую ждала Кемет. Мой сын будет фараоном. Не будет ли с моей стороны неблагодарностью не радоваться этому? Так уже не случалось давно в Кемет [6], и это плохо. Плохо, когда законы страны нарушены. Я принесу мир моей стране и благословение богов. Что перед этим тошнота или судороги? Каждая женщина мучается, принося в мир новую жизнь. Не вижу причины, по которой я должна быть исключением. И так много тех, кто помогает мне, так или иначе; у многих женщин нет этой поблажки…

На шестом месяце стало легче. Тошнота исчезла, а собственная неповоротливость, неуклюжесть только веселила девочку. Она жила в ожидании дня, когда разрешится от бремени, но на само это бремя отнюдь не жаловалась. Только радовалась.