Татьяна Карпенко - Букет незабудок

– Ничего… – я пытался говорить, как можно серьезней, но у меня это вряд ли получалось, так как сердце мое выбивало чечетку. – Я просто мимо проходил…

Офицер подошел к девушке и взял ее за руку, она вздрогнула, словно ее ударило током, и обернулась к нему.

– Я же говорила, не устраивай цирк… – проговорила Мари, смущенно улыбаясь, и снова посмотрела на меня. Мое сердце невольно сжалось, – Я думаю… мы просто обязаны… познакомится… – она снова весело засмеялась и оглянулась на офицера, который уже покраснел от ревности, словно помидор. И я его понимал… Мне это чудо не принадлежало, а я уже ненавидел всех, кто прикасался к ней…

– Мария Готье… – с веселым смехом, протянула мне руку Мари.

Я улыбнулся и поцеловал протянутую руку, заметив при этом, как офицер сжал кулаки. Девушка изумленно посмотрела на меня, но руку не отняла.

– Фридрих фон Рештельберг… – проговорил я, заглядывая в ее голубые глаза.

Наступила долгая пауза. Мари все также удивленно смотрела на меня и не отнимала руку, офицер также до боли сжимал кулаки, а я любовался блеском таких красивых глаз.

– Андрей Сергеевич Соколов… – чинно отчеканил офицер, чтобы прервать эту мучительную паузу. – Сын Сергея Соколова, бывшего поручика еще у его императорского величества Николая II…

Я пожал ему руку, чувствуя взаимную неприязнь. Мари смущенно посмотрела на Андрея и снова обернулась ко мне.

– Вы не откажитесь прогуляться с нами…. Я думаю, знакомство можно продолжить?!

Я кивнул. Что-то в груди екнуло, и уйти сейчас я просто не мог. Девушка улыбнулась.

***

Вечером, когда я брел домой, меня никак не отпускало странное чувство. Я к тому времени уже приобрел богатый опыт общения с женским полом, и не жил иллюзиями о любви. Да и правда моя была в том, что ни о какой любви к фрнацуженке не могло идти и речи. Я – ариец. К тому же, на французской земле у меня было свое задание от СД1.

Но эта милая и добрая девушка, словно что-то сломала внутри меня. Как если бы из дивана убрать каркас и только представлять, что ничего не изменилось. Такую же власть надо мной имела Мари Готье, от единого ее взгляда или улыбки, я превращался в безвольного юношу, каким когда-то был.

С этим охватовавшим меня чувством я боролся изо всех сил. Но власть Мари росла, а я в какой-то момент решил поддаться ее чарам и перестать думать, что любовь – не для меня. Если сказать честно, в моей жизни никогда не было такого счастливого период, чем те две недели, которые я провел в Париже, с ней. Ни то, что было прежде, ни то, что случилось потом, не могло сравниться с теми днями уходящего лета.

Все эти дни мы с Мари виделись ежедневно. Рядом с ней я забывал обо всем, даже о своей миссии. Как можно думать о преданности партии, когда на тебя смотрят такие глаза.

Меня удивляла эта девушка. Казалось, она улыбается и смеется всегда. Пусть вокруг будет кризис и экономический застой, на ее лице будет сиять улыбка. Я не представлял, как можно радоваться солнцу или дождю. На меня все навевало скуку, она же была способна отбросить зонт и кинуться бегать под ливнем.

– Это здорово! – кричала она мне, сняв туфли и отбросив их в сторону. – Попробуй…

Мари бегала босиком по траве и, словно ребенок, оглядывалась и заливалась смехом. Я шел за ней, держа в руках зонт и подняв с земли ее туфли. Она же, казалось, не замечает непогоды и даже резвее и непосредственнее радуется.

– Ты так простудишься… – сказал я, накидывая ей на плечи свой пиджак.

– Нет… – с какой-то детской наивностью проговорила Мари. – Я просто вечером согреюсь горячим чаем и лягу спать пораньше… – я сердито посмотрел на нее, – Ну не злись… – умоляюще, протянула она.

– Как ты легкомысленна… – возмущенно сказал я. – Ты ради глупой забавы готова пожертвовать здоровьем…

– Готова… – кивнула она и виновато засмеялась.

Мы гуляли часами. И в какой-то момент ко мне пришло осознание того, что это любовь, но вместе с ним пришло и другое – немец, нацист не может любить француженку, как бы дорога она для него не была. И хотя я уступил ее чарам, святость фюрера для меня была непоколебима. Однако, здесь, рядом с ней, я был готов все время слушать ее смех. Звонкий, счастливый… Так умела смеяться лишь Мари. И на миг мне казалось, что нет угрозы войны, нет страхов, нет болезней, нет смертей. Есть только этот смех. Озорной и заразительный.

Андре с нами не гулял. И этот факт меня радовал. Я не хотел каждую минуту вспоминать, что эта девушка чужая. Мне хватало того, что я это знаю. Если бы кто-нибудь знал, как дико я завидовал ему, когда он встречал ее возле дверей дома и нежно целовал. А мне оставалось только смотреть на это и, уходя, знать, что она провожает меня взглядом.

Но я знал, что Андре ревнует ее с той же силой, с которой я завидую ему.

– Нам надо поговорить, … – однажды проговорил Андре, когда Мари направилась в дом. – Мы оба прекрасно понимаем, что происходит…. Ты – немец и, когда начнется война, уедешь, а она… Пожалей ее….

Я усмехнулся.

– Я не отдам эту девушку, … – вновь заговорил Андре, – Даже не надейся на то, что…

– Может быть, она способна сама решить за себя?! – проговорил я, глядя на то, как молодой офицер от злости прикусывает губу.

– Она уже решила… – проговорил он, не сводя с меня взгляда, – Мари – моя невеста, в сентябре у нас свадьба… И ничто не нарушит наших планов….

Я горько усмехнулся.

– Ну, и чего ты тогда боишься?! – проговорил я и ушел.

Я редко после того случая видел Мари, она будто избегала меня. 1 сентября объявили о начале войны и я решил начать собирать вещи. Андре был прав, я – немец и мне пора было возвращаться в Германию. Страшно подумать, людей делят не на хороших и плохих, а на своих и чужих. Но разве не может быть чужой ближе по духу всех своих вместе взятых? Разве нельзя полюбить «не своего» и назвать своим?… Мари была француженкой, чужой для меня, если делить по таким критериям, но любил я ее больше собственной жизни. И не было на всем свете мне роднее человека, чем эта замечательная девушка. И я не мог уехать не попрощавшись… Как это не было глупо.

Я брел, задумчиво глядя под ноги, мечтая, как она откроет мне дверь и обрадуется… Как я, наконец, признаюсь ей в своих чувствах… Я сам не осознал того, что улыбаюсь, но меня переполняли такие светлые чувства, словно все, что будет дальше не имеет значения.

Я постучал в двери высокого, каменного дома. Открыл пожилой человек в очках и с тростью.

– Вам кого? – грубо спросил он.

– Мари Готье… – сглотнув ком в горле, ответил я.

– Вы сегодня все сговорились? … – также грубо вскричал он, но в дом пустил. – Третий этаж, четвертая дверь слева… – выкрикнул он и захромал по коридору.