Татьяна Карпенко - Букет незабудок

Позже, спустя годы, пройдя пытки в застенках Гестапо, испытав все те страдания, что испытывали узники концлагерей, я понял, что человеческая жизнь бесценна, и никакая идеология не оправдает убийство. Но тогда, в конце далекого 39 года, я испытывал эмоциональный подъем, доказывая себе, что нацисты очищают землю от грязных людей.

После Польши меня направили в Париж. Вновь Франция, романтичная и прекрасная, но теперь скованная цепями оккупации. Баррикады французам не помогли, как не помогли им и их маки. Но я забегаю вперед…

На войну я попал в должности Унтерштурмфюрера. Сказать, что я был идейным нацистом, ничего не сказать. Я жил своей идеей. Вообще, каждый воин СС был идейным солдатом. Все мы были атеистами, а как говорят русские «свято место пусто не бывает», вот и подменялось в наших головах понятие «Бог» на имя фюрера. Я не могу сейчас произносить эти слова без отвращения к себе самому, но тогда все было по-другому. И я был другим.

На войне я так близко увидел смерть, что она стала для меня привычным делом. Зачем жалеть врагов? Они нас не пожалеют. Но другое дело видеть смерти товарищей, а их убивало одного за другим. Мне же везло, я был всю войну словно заговоренный. Однако, сейчас понимаю, лучше была смерть, чем все то, что я сумел пережить. Сейчас, закрывая глаза, я не могу вспомнить каково это терять друзей, товарищей. Все забыто… все стерлось из памяти, как будто этого и не было, но… я помню, как потерял единственную любимую женщину.

Но тогда все еще было впереди. Я, как уже сказал, был идейным эсесовцем, думающим только о верности фюреру. «Meine Ehre heißt Treue2», – эти слова, выбитые на пряжке моего ремня, ежеминутно напоминали мне, к чему я должен стремиться.

Однако, изредко, очень ненадолго меня охватывало странное чувство, словно человек больной амнезией вспоминает свою прошлую жизнь, я ощущал ностальгию, смешанную с грустью. Мне вспоминалась девушка с небесными глазами. Любимая, но далекая. Девушка, при мысли о которой мое сердце рвалось. В такие моменты я напоминал себе, что идет война и я воин отстаивающий интересы великой Германии.

Но, как я уже заметил, эти чувства были настолько мимолетны, что их можно было и не замечать. А кругом была война… Жестокая. Кровавая.

Эта война никогда не имела женского очертания. И уж тем более облика Мари. Здесь всюду была кровь вперемежку с грязью, вонь и сырость заканчивали свое дело. Господи, как противно все это вспоминать! Хотелось бы оправдать свои поступки тем, что время было жестокое, но… никакое время не может оправдать убийства невинных людей. И никакая идеология не стоит и слезинки ребенка…. А нацисты никого не жалели. Что для таких, как я значила жизнь человека, да ничего она не значила. И в конечном итоге вышло так, что не время было такое, а мы… все мы были такими. Зло ведь въедается в душу, убивая ее. Душа гниет. Отмирает. И самого понятия «душа» не остается. Однако, чтобы рассказать эту историю, придется раскрыть множество своих прегрешений. А их, поверьте, было много….

Мир был охвачен огнем, взрывами, залпами орудий… Убивали евреев, отправляя в концлагеря, расстреливали целые семьи коммунистов, за их идеологию, убивали женщин и детей… Убивали всех… И я убивал… Убивал и рука не дрожала…

В марте следующего года мы вошли в Париж, – продолжил рассказ мужчина тем же низким голосом, – Я снова был здесь, в городе, где мы познакомились, но на этот раз в роли оккупанта. Теперь я дорос до Штурмбанфюрера. И вся моя жизнь была посвящена осуществлению идей нацизма.

– Фридрих, – весело крикнул мне Стефан Шнайдер, мой давний товарищ еще по училищу, – Пойдем скорее… Сейчас будут расстреливать коммунистов и подпольщиков…

Шнайдер вообще отличался своей глупой, как мне казалось, веселостью и распутностью. Уроженец Австро-Венгрии, сын сантехника и учительницы, он напоминал добродушного верзилу, потому что фигура его сильно напоминала гору. Мне нравился этот веселый парень своим добрым нравом. Он в любой компании становился центром внимания, так как знал кажется все анекдоты, которые придумали люди за время существования человеческого языка. Хотя стоит заметить, что красотой этот верзила не отличался, и меня всегда удивляло как молодые девушки влюблялись в него.

– Тебе приятно видеть убийства? – недовольно спросил я.

– Так это же подпольщики и коммунисты, – вскрикнул Стефан.

– Оберштурмфюрер, вы разговариваете с высшим по званию, будьте добры без фамильярности, – чинно ответил я, встав из-за стола и отдернув форму. Шнайдер обижено вышел из моего кабинета, сильно хлопнув дверью.

Он знал, что я шутил. В войсках СС подразделение на чины не выпячивалось, как это было в армии вермахта. Но давнее знакомство, позволяло мне иногда разговаривать со Стефаном в подобном тоне.

Однако, я не удержался оттого, чтобы поглазеть на казнь «неверных». Коммунисты, подпольщики и евреи – это заслужили, именно такая мысль пронзала меня в минуты тишины. Я ежедневно подписывал приказы об отправке таких в концлагеря и рука моя не дрожала. Что мне до них? Я называл их «недолюдьми» и мое сердце не вздрагивало при их мучениях. Все это во славу Фюреру и я готов был убивать для него тысячи.

Расстрелы велись скрыто, поскольку с французами мы жили в относительном мире. И когда убийства происходили, то делалось это скрытно. Правда, как понимают все из застенок Гестапо… живыми не выходили.

Здание, где расположилось Гестапо, находилось на улице Соссэ. И сидя в своем кабинете, я постоянно слышал крики пытаемых патриотов, но меня это не волновало. Иногда, проходя по узким коридорам, можно было увидеть вытекающую кровь, которая сочилась в щель под дверью. Жестокость сопровождала нацизм и кружила вокруг нас, словно смерть ходит подле умирающего больного.

Если бы… судьба давала второй шанс… я никогда бы не стал верен фюреру, никогда бы не стал нацистом. Сказать правду, самое страшное, что все эти ужасы сотворил я и подобные мне люди.

Я толкнул дверь, ведущую на задний двор, где и проводились расстрелы патриотов, которые сумели пережить допросы под пытками. У выхода стояло двое конвойных солдат. Взгляд пустой. Словно они и не люди вовсе, а манекены. Я быстро спустился с каменных ступенек. Здесь находилась площадка, огороженная каменной двухметровой стеной. От любопытных глаз. Я достал сигарету и попытался прикурить ее, но подул ветер. Я убрал сигарету на место и посмотрел на пленных. Они стояли у дальней стены, спиной ко мне. Все в изодранной одежде. Руки связаны и, казалось, веревка впилась в кожу и порезала ее до крови. Худые. Похожие, скорее на живых мертвецов, нежели на пленных. Чуть в стороне от них стоял Штандартенфюрер, держа за руку молодую девушку. Девушка на мгновение привлекла мой взгляд. Молодая, темноволосая. Одетая в синее пальто и того же цвета шляпку. Она изо всех сил пыталась отвернуться, но не вырывалась. Чуть поодаль, убрав руки в карманы, стоял Шнайдер. Я подошел ближе и встал за спиной у Стефана. Солдаты, исполняющие приказ, выстроились в шеренгу за спиной смертников. Такие же бездушные, как и все мы. Глаза холодные. Руки жилистые. Они приготовились стрелять, когда вдруг, одна из обвиняемых закричала: