Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Засмеялся.

Такое определение более чем понравилось.

А судьи кто?

Вопрос почти по классике.

Лейба Бронштейн – первый.

Наверно, брешет, что был такой охранник – Троцкий.

Да это и не важно.

Главное, что он – Судья.

С большой буквы.

Или лучше Генеральный.

Хотя генеральными бывают только прокуроры.

Но он простой прокурор.

Без нагрузки значимости.

Рядовой из рядовых.

Кто еще судьи?

– Рыков?

Да, это ему тоже к лицу.

Как и Зиновьеву.

И Каменеву.

И…

Подобралась командочка!

А – подсудимые?

Они – безлики.

Безлики до той поры, пока их не вызовут на процесс.

Не посадят, сперва на лавку.

И не поставят потом – к стенке.

– А как дело со свидетелями?

Кажется, хуже некуда.

Только наметится кто-то вякнуть на этот счет, – и его нет.

Переведен в подсудимые.

И вдруг Сталин понял, кому вся статья стать свидетелями: писателям.

И отчасти – поэтам.

Это тем, которые не пользуются зубоныльной тональностью.

Как-то он такого живчика слышал:

За «Матерь Божию», кажется, его в расход и пустили.

Трудно стало быть свидетелями как обвинения, так и защиты. Потому и все прут в судьи. Правда, некие метят и в прокуроры. Это те, кто считает, что стадию активного судейства они уже прошли. Но поскольку он первый и пока единственный, то жизнь у всех прочих вряд ли окажется раем.

Фрикиш, сперва остолбенел, потом попятился.

Мимо окон его дома – на пружинящем шаге – прошествовала полутолпа людей, в руках у которых были вилы и палки.

Кое-кто и окрысился косой.

– Не выходите никуда, ради Бога! – произнесла истопница постоялого двора Агафья.

– Люди ГПУ и Советскую власть пошли кружить.

Она так и сказала, не «крушить», а «кружить».

– А за что? – спросил он.

– За упокойника.

Под окном проскакали конные.

На этот раз милиционеры.

И среди них тот, что в свое время водил епископа Луку на Ледовитый океан.

Но выстрелов слышно не было.

Помыкался, помыкался Фрикиш по комнате.

С одной стороны, поджилки дрожат, с другой – любопытство разбирает.

Преодолело последнее.

Задворками добрался до исполкома.

Толпа тут пореже.

Возле ГПУ – сплошная густота.

И впереди старик с бородкой виселькой, который о Сталине написал ему целую тетрадь.

Ею он сейчас и размахивал.

– До товарища Сталина, – орал он, – дойдем!

– Дойдем! – вторила ему толпа.

– Надыть, – почти на взвизге выкрикнула какая-то баба, – всю Труху без доктора оставили! Мы к лету тут все поподохнем.

Фрикиш затаился за деревом, что росло в чьем-то дворе, разом поняв, что речь идет о том, чтобы вернули его подопечного Лу к у.

– А где представитель товарища Сталина? – опять заговорил старик с тетрадкой. – Пусть он им скажет.

Фрикиш – спиной – отодвинулся от дерева и, обернувшись, едва не столкнулся с Оглоблей.

На его плече была кувалда.

– Ты куда? – спросил он Фрикиша.

Это был тот момент, когда мгновенья решают больше чем целый век.

– Я – гений! – сказал он в тупую морду Оглобли. – Знаешь, что это такое?

Как бы принюхиваясь к чему-то, он осопливел нос.

– Мне сейчас влетела строчка, которую надо немедленно записать.

– Так ты ее вот тут – на песку и запиши.

Оглобля, кривя сапог, расчистил ему под деревом площадку.

– Ты неправильно понимаешь.

– Ну чего уже?

– Мне нужно особое дерево, в которое я мог бы упереться головой.

– А это не подходит? – похлопал он по стволу сосны.

– Нет.

Он едва передохнул.

– Потом человек-подсказник нужен – из народа.

– Ну это надыть Перфилича, вон он как шибче всех орет.

– Нет, – отверг это предложение Фрикиш, – скорее ты подойдешь.

– Так не поймут. Все на погром, а я в кущу, где тень гуще.

– Вот видишь! – воскликнул Фрикиш. – Первая строчка есть. Пошли!

И они двинулись к лесу.

Осина холодила лоб.

– Повтори, как ты сказал, – попросил Фрикиш. – Хотя не надо.

И продекламировал:

– Стой! – остановил его Оглобля. – Кажется, расходятся.

– Ну пойди узнай, – отник лбом от осины Фрикиш.

А через минуту Оглобля сообщил:

– Сулили возвернуть доктора.

– У счастья есть предисловие, но почти никогда не бывает того, в литературе называется развязкой.

Сталин слушает Бухарина и отлично понимает, что сказать он собирался нечто другое. Чтобы завершить послесловие вчерашнего дня, обернувшегося, хоть и предсказуемым, но неожиданным финалом.

После смерти Ленина прошел год.

Это было время некой бесконкретности.

Оно текло лавинообразно, без пауз, без акцентов на что-то неожиданное и, значит, экстремальное.

Страна, как многим казалось, падала в хаос.

И не было ничего удивительного, что амбиции, как главные показатели будущих разногласий, заиграли с новой силой.

Они захватывали все новые и новые позиции.

От них даже стали страдать те, кто их сроду не имел.

И поджигало всех единственное – отсутствие капитана на мостике корабля.

Формально штурвал был в руках Сталина.

Но рядом находились те, кто заведовал лоцией, держал ключ от кингстонгов и, естественно, руководил матросами.

И вот эти все, или почти все, призванные сделать плаванье безопасным, делали все возможное, чтобы корабль не миновал коварных отмелей и гиблых скал.

И Сталин не стал ждать, когда нужно будет играть аварийную тревогу по случаю пробоины или посадки на мель, а объявил «большой сбор», коим явились Пленум ЦК и заседание Центральной контрольной комиссии.

Разговор был жестокий.

Нет, все же на полтона надо снизить, – жесткий.

Хотя первое подходило больше.

И в результате того, что произошло, совершилось главное – Троцкий был смещен с поста военного наркома.

Те, кто орали о его незаменимости, тут же заткнулись, когда возникла кандидатура Михаила Васильевича Фрунзе – героя Перекопа и многих других сражений и походов.

Свою отставку Троцкий принял с мефистофельской усмешкой.

И именно она более всего и злила Сталина.

Он мог бы понять того, кто хоть в малых чинах, но прибывал в армии, хотя бы знал, что это такое. Троцкий же всю Гражданскую был опереточным военным начальником. И многие тысячи вдов и детей обязаны ему своим сиротством.

Сталин понимает, что негоже спрашивать у гостя, зачем он посетил не очень чтимый им дом.

И вместе с тем ему хотелось узнать, почему идет почти поголовное зверство вчерашних его единомышленников.