Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

– Опять Бог? – поиграл в догадливость Сталин.

– Нет, ум и душа.

Поняв, о чем речь, Сталин засмеялся:

– Значит, ум – зло?

– А вы сомневались?

Тогда они не сумели договорить. Инженера вызвали куда-то по срочным делам, и больше он не вернулся.

И вот сегодня в секретариате сказали:

– К вам какой-то путеец.

Вошел тот инженер.

– Никогда не догадаетесь, зачем я у вас, – с порога начал он.

– Неужто, чтобы закончить спор?

Инженер засмеялся.

– Вы, не льстя вам скажу, относитесь к тем собеседникам, которые не кичатся своей умностью. Ведь беда почти всех дискуссий в том, что они выливаются то во взаимную неприязнь, то в никудышнее согласие.

– Последние, кажется, требуют пояснения, – заметил Сталин.

– А вы замечаете, чем кончится спор, скажем, между начальником и подчиненным?

Сталин кивнул.

– А ведь рядовой сотрудник мог предложить что-то конструктивное.

– Несомненно.

– Но чтобы не испортить отношений с начальником, он поступается своим – даже бесспорным – мнением.

Инженер помолчал с минуту и сказал:

– Так ведь душа и есть то самое, что можно определить, как эталон справедливости.

– Потому что она от Бога? – не без лукавства спросил Сталин.

– Я подтвержу это своим молчанием.

– А ум от лукавого? – начал работать на опережение Сталин.

– Вспомните восемнадцатый век, – продолжил путеец. – Того же Вольтера.

– Ну тут я с вами согласен, – произнес Сталин. – Безбожник подарил миру Французскую революцию.

Наверно, он ожидал вопроса, который вытекал из сути их беседы: а что стало питательной средой двух гроз – зимней, что разразилась в феврале, и осенней, что произошла в октябре.

Но инженер сказал другое:

– О том, что душа и разум находятся в постоянном противоречии, доказывать, кажется, не стоит. Но беда в том, что современный разум насквозь пропитан эгоизмом.

Инженер оборвал себя буквально на полуслове:

– Однако я слишком много отнял у вас времени. Хотя мы не виделись целых семь лет.

– Сколько вы за это время путей до ума довели? – поинтересовался Сталин.

– Я теперь их душой воспринимаю, – ответил инженер.

– Это как же понимать-то?

– Скажу только с одним условием.

– С каким же?

– Что вы ничего не измените в моей судьбе.

Сталин обещал.

И путеец рассказал, что Нижне-Волжскую железную дорогу возглавил бывший балтийский матрос.

И с первых же дней не взлюбил единственного дипломированного инженера.

Часто – без повода – угрожая, что переведет его в путевые обходчики.

И тот не стал дожидаться очевидного, а сам отправился на эту самую низшую должность.

– Значит, не по силам ему оказалась дискуссия с вами, – не спросил, а, скорее, констатировал Сталин.

– Только, – повторил инженер, – ради всего святого не принимайте никаких мер к тому, кто неразумность компенсирует упрямством.

Сталин, скрепя сердце, но обещал.

А когда они расставались, инженер сказал:

– Россией постоянно правят, то миф, то блеф.

И Сталин ахнул:

– Неужели вы это говорите где-нибудь еще?

– Поскольку я перед вами, стало быть, нет. – Потом он лукаво добавил: – Но ведь я имел в виду царскую Россию.

Инженер ушел, а Сталин подумал о том, что ему еще не приходило на ум. Что вот такие, как этот путеец, способны развить у народа инстинкт достоинства. Как раз то, что не хватает сегодняшним карательным органам, чтобы не чувствовать себя безработными.

И в этот же самый момент к нему вошел Дзержинский.

– Вот какие стихи наши воспитанники пишут, – сказал он, протягивая Сталину мятую бумажку.

На ней – крупно – было начертано:

– Нашли автора? – спросил Сталин.

– Да у них там такая круговая порука.

– А как у вас это оказалось?

– Да ими увешаны все заборы.

– Вот это надо предотвратить! – приказал Сталин. – А то все сочтут, что это наша работа. Ведь стихи-то, скажу вам, явно не начинающего.

И он внезапно уловил в этом поэтический почерк Дмитрия Донского.

Единственное, что четко уловил Сталин, работая с Лениным, – это что люди в разных пропорциях, но поделены на три категории: на судей, подсудимых и свидетелей.

И ощущение этого началось у него не теперь, когда он стал медленно, но ощущать свою единственность.

А заставила его задуматься на эту тему одна царицынская встреча.

Пленили белого офицера.

Привели к нему.

– Ну что, – спросил его Сталин, – отвоевался?

– А я не воевал, – ответил офицер.

– Тогда чем же занимался с оружием в руках?

– Соглядатайством, – ответил обреченный.

– А пояснить все это доступней можно?

– Конечно. Мне хотелось увидеть, до какого безумия дойдет человек, предавший Бога.

У Сталина заходили желваки. Это конечно же в его адрес клин.

– Ну и в чем вы убедились? – продолжил Сталин беседу в том же тоне.

– Человечество исчерпало свои возможности. А способностей у него, увы, не было.

– Невысокого вы мнения о нас, грешных.

– Наоборот. Вы хотя бы знаете, что хотите. А те, кто вам противостоит, лишены и этого. Все только судить…

И вот тут-то Сталин вдруг уловил глубинный смысл слов пленника. Он сам чувствовал, что действительно судящих намного больше, чем самих подсудимых. Не говоря уже о свидетелях.

И Сталин спросил офицера:

– Какая у вас будет ко мне просьба.

– Дайте мне пистолет, чтобы я сам стал себе судьей.

– И не дрогнет рука?

– Нет, – спокойно ответил офицер. – Ведь это будет мой первый выстрел. – И уточнил: – Причем самый безобидный.

И Сталина вдруг охватила жалось к этому, вообще-то, юнцу.

– А может, вы послужите у нас? Принесете истинную пользу народу?

Офицер покачал головой.

– К сожалению, я свидетель обвинения. – И он опять уточнил: – И тех и других. А такого свидетеля нет смысла держать в живых. Но я не хочу, чтобы ваши люди брали грех на душу. Потому…

Сталин протянул ему пистолет. И через минуту во дворе дома, где это все происходило, раздался выстрел.

И тут же в дом вошел боец, кладя перед Сталиным его пистолет.

– Вздумал этой игрушкой меня запугать.

– Так это ты его застрелил? – спросил Сталин.

– Так точно!

– Ну это грех мой, – непонятно для бойца заключил Сталин.

И вот теперь, размышляя обо всем этом, Сталин пытался дать оценку себе.

Конечно же он – не судья.

И не подсудимый тоже.

Равно как и не свидетель.

– Тогда кто же? – вслух спросилось само собой.

И вдруг вспомнил еще об одной инстанции.

– Прокурор. Да, прокурор. Причем неподкупный. И – до некоторой степени – справедливый. – Прокурор собственной совести.