Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Поэтому велись разговоры типа:

– Прищепки не подорожали?

– А зачем они тебе?

– Чтобы рот зашпилить.

И собеседник не спрашивал зачем.

Официальная власть не любила, когда кто-то излишне дотошничает и этим самым не дает ей сосредоточиться на чем-то главном. Если упомянутые ранее три власти отождествить с сутью, которая характеризует человека, то советскую власть можно было бы назвать телом, которое заведует движением, имеет массу, кровеносные и прочие там другие сосуды. Она – имеется и, куда ни двинься, и не променяется. Но, главное, работает.

Вторая власть, а она заведует сознанием, представляет из себя купипродайное царство.

Это сытая отрыжка того, что изживает себя. Но так это делает незаметно, что многим кажется, что именно этой власти не будет конца. Душою же города, как не трудно догадаться, является третья власть.

Власть сугубо тайная.

Со стороны невидимая.

Но которая успешно научилась влиять на две предыдущие.

Лидеры этих трех властей за одним столом никогда не сидят.

Переговоров каких-либо не ведут.

А вот соглашения – заключают.

Причем негласные.

И сегодня, то есть первого января двадцать пятого года, выступила одна из них.

Первая власть собиралась провозгласить что-то важное.

Вторая считала своим долгом обставить это все по-царски, ибо знала, чего собирался лишиться город.

А третья, естественно, наверно, все же поклялась, как шутят, на «топоре и мотыге», что не омрачит предстоящее торжество своим некстатным проявлением.

Итак, город замер.

Тело напряглось. Сознание заработало. Душа расслабилась. Главный атрибут первой власти – трибуна.

Работники звена, отвечающего за стабильность и незыблемость, раньше чем в помещении горсовета окажутся избранники и управленцы, досконально проверили трибуну.

Стоит. Причем крепко. Потому заседание – к тому же юбилейного, то есть десятого, созыва можно открывать.

Сдержанная неразбериха. Традиционное сетование на погоду.

Упоминание о происках мировой буржуазии.

Поздравление кого-то, кому посчастливилось в этот день родиться.

И обещание после заседания в более узком кругу отметить это событие.

На дворе солнечный день. С элементами метельных вспышек в пору, когда начинает бесчинствовать ветер.

Чуть было не начали, когда вспомнили, что помимо депутатов горсовета и приглашенных на это торжество, в зале присутствуют профорги.

Господа!

Как же без профсоюзов-то?

Ведь они….

На память – вот так с ходу – как-то не приходит их главная заслуга.

Но, главное, они обозначены.

И их лидеры отбычились. То есть подобрели лицами.

Профсоюзы – школа коммунизма. А теперь, кажется, надо ввести условные обозначения каждой из властей.

Икс – это, конечно, советская власть. Да она уже вовсю иксует!

И ее старший представитель старикан с партийным прошлым, уходящим корнями в минувший век, набычился, ожидая главного упования именно на него.

Итак, Икс найден.

Игрек – торгует пирожками.

Его задача, как представителя второй власти, создать все необходимое, чтобы те, кто сюда собрались, не оттощали и не стали ругать вольную торговлю, порой именуемую непонятным словом «бизнес».

А Зет же – да-да, тот самый, который беззаботно чувствовал себя в праздничной толпе, где завладеть содержанием чужого кармана, было делом более чем главным.

Докладчик занимает трибуну основательно, как пулеметную точку, откуда, по всему видно, ему отстреливаться не придется.

Фамилия докладчика Соломенцев. По облику очень похож. Блондин, с промельками рыжины. Говорит бойко. Более чем натарело:

– Еще девятнадцатый созыв горсовета на одном из своих пленарных заседаний предложил президиуму губисполкома выяснить вопрос о переименовании Царицына и дать ему другое название.

Икс – икнул. Хотя он и знал, о чем, собственно, идет речь. Но чем черт не шутит! Ведь тут он самый старый партиец. Ветеран.

Почти ископаемый экземпляр.

И Соломенцев дал возможность проявить инициативу.

Вот сейчас кто-то поднимется и скажет…

Но эти самые, которых призвано величать «кто-то», уже давно «там-то». А кое о ком даже памяти не осталось.

А вот его, Икса пригласили.

И даже попросили выступить.

Вот только этот живчик освободит трибуну.

Чем докладчик закончил, Икс уже не слышал – размечтался.

И тут его кто-то сзади подтолкнул. Смотрит, трибуна-то, действительно, пустая. Вышел. Из графина налил воды. Сделал глоток.

– Я товарища Сталина вот как вот, – указал он на графин, – видел. «Вы, Иванов, – спрашивает он меня. – Константин Сергеевич?»

С места захотелось заорать: «Ведь он и в самом деле Икс!»

Но сдержанность восторжествовала.

– И далее, – продолжает свидетель того, чего не было, – он меня спрашивает: «Хочешь прославиться?» Ну я и вопрошаю: «А как?» – «Давай город отныне твоим именем величать!»

Икс отглотнул воды.

– И я, представьте, отказался.

Первые ряды вздрогнули. Последующие за ними – зашевелились. А с галерки кто-то крикнул:

– Твоим именем надо называть склад, где пустые бочки хранятся.

Икс обиженно покинул трибуну.

– Надо было рассказать, – шутливо подсказали из президиума, – как вы с товарищем Сталиным воевали.

Икс обалдело глянул в пустоту. Вспыхнул нехороший смех. Потом – в открытую стали называть Царицын Сталинградом. Припомнили, но уже без участия Икса, о заслугах вождя в обороне обретенного его имя города. Затем был перерыв. Который тоже породил удивление.

Торговца пирожками звали Игорь Рикунов. Чем не Игрик.

И только Зет так и не был опознан. Наверно, полагая, что его роль впереди.

Сталин ловил себя на ощущении, которое относилось к разряду постыдных.

Он почему-то слишком легко смирялся с потерями.

Не охал и не причитал, ибо как-то разом – без всяких скидок на пресловутое «если бы» понимал, что факт грубо и неотвратно случился и надо воспринимать реальность так, как она есть.

Не впал в тоску и горесть он, узнав о гибели Есенина.

Правда, когда кто-то сказал, что одним скандалистом стало меньше, строго его оборвал:

– Им не заменишь и миллион тихонь.

Но осудительно было другое: ушел из жизни сам.

Без посторонней помощи.

Хотя ходят разные слухи.

Но сейчас не до них.

Страна резко кренует в ту сторону, за которой – крах.

И еще – Сталин не видел места поэта в революции.

Ну что близкое к ощущению нужности прорезалось в «Двенадцати» Александра Блока.

Иногда, правда, чем-то удивлял Маяковский.

Но не в поэтичном смысле, а в горлопанском.

Однажды, под Царицыном, ему встретился поэт полка.

Он так себя и звал – Поэт Полка.

Когда шли в атаку, то пели его стихи: