Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

– Так вы серьезно из Таврии? – спросила, вдруг посерьезнев, хохотушка.

– Да, – ответил Волошин.

– Откуда же, если не секрет? – опять без улыбки поинтересовалась веселина.

– Из Коктебеля.

– Не может быть! – вскричала угрюмка.

– Как свидетельствует жизнь, – совсем по-московски развязновато ответил он, – может.

– У меня там живет мой первый муж, – сказала серьезная дама.

– И как его фамилия? – поинтересовался Макс.

– Александр Волошин, – ответила дама.

Макс замер и напрягся так, словно его вот-вот кто-то – пинком в спину – столкнет в пропасть.

– Извините, – обвяло пролепетал он, – но Александр Волошин – это мой отец и он умер еще в восемьдесят втором году.

– Как это умер? – воззрилась на него дама. – Я его видела в Питере на прошлой неделе.

– Странно… – произнес Макс.

А хохотушка, перестав смеяться, глядела на него с каким-то, как ему казалось, садизмом, пока не произнесла:

– А вы знаете, что Гамлет однажды сказал: «Ты обожгла мое воображение своим телом». Но женился на ней, – кивнула она на свою подругу. – В мужчинах трудно разобраться без вина. Хотя вот и оно…

И только тут до него дошло:

– Так он Гамлет? – вскричал Макс? – А пес у него Шекспир?

– Да, – ответила дама-неулыба.

– И его фамилия Волошин?

– Совершенно верно.

– Ну какое совпадение! – Макс не стал разговаривать неулыбу, что в фамилии Гамлета вместо «ш»??? «щ».

– И еще он мне как-то сказал, – продолжила, однако, уже давно не смеющаяся хохотушка. – «Ты, – говорит, – как цыган на вокзале, едешь и не знаешь куда». Знаете, на коленях передо мной стоял, а засватал, – она тыкнула зонтиком неулыбы в бутылку вина, – ее.

– Переоценка собственной личности в масштабах истории и есть трагедия, – неведомо по какому поводу произнес Верблюд и засобирался уходить.

Но прежде, чем подняться и откланяться, он подозвал официанта и расплатился за дам.

– Если вы не возражаете… – начал он.

– Я тоже с вами, – поспешно вскочил Макс.

– Ну вот, – разочарованно произнесла неулыба. – Уходите, а мы, может быть, родственниками какими-нибудь друг к другу приходимся.

Хохотушка помахала им вслед зонтиком.

– Вы их явно разочаровали, – произнес учитель, когда они оказались на улице. – И большое спасибо, что вы за меня хлопотали.

Не только на дворе, но и на душе было слякотно. И вовсе не от того, что ему, вроде бы и полусерьезно, но сообщил Мот. А от ощущения какой-то собственной несостоятельности, что ли.

Макс, как это ни смешно покажется, – для себя – потерялся в Москве.

Чем угодно он тут занимался, но только не тем, чем нужно.

И это угнетало.

А Мот ему сообщил следующее.

– Знаешь, – сказал, – ходят слухи, что тобой интересуются люди, которых, если и любят, то только во сне.

– Это кто же такие? – простовато поинтересовался Волошин, не думая, что придется услышать то, что ожидал.

– Они – из полиции.

– А что я такого сделал? – вдруг вопросил он совсем по-детски.

И зачем-то надел на себя тот шутовской колпак, в котором постоянно спит Мот.

– Это чтобы мысли не разбежались, – объяснял свою «околпаченность» он.

Мот – завтракал.

У него не было привычки сажать за стол посторонних, видимо, оттого, что постоянно находился на диете.

И вот, отчекрыжив прямо от целой, довольно упитанной луковицы почти половину ее бока, он произнес:

– Я понимаю, когда, скажем, шахтеры выступают за то, чтобы им сократили рабочий день, или служащие бастуют, чтобы прибавили получку. Но чего нужно студентам?

– Чтобы не унижали их гражданское достоинство! – выпалил Макс одну из фраз, которая, повторяемая многократно, виснет над толпой обезумевших от собственного множества студентов.

Мот, не поморщившись, – да еще без хлеба, – доел луковицу, потом произнес:

– Ничто так не уродует человеческую психику, как комфорт.

– Ну уж?..

Волошин в Москве подхватил вот эту форму удивления.

– Если идти путем, на который ты себя обрекаешь, то ничего никогда не добиться.

– Коли не трудно, то объясните.

Оборот тоже чисто студенческий, с издевкой, подживленной чувством правоты и превосходства.

Мот поднялся, снял с Макса колпак, вздел его себе на голову и мгновенно встал на нее, словно это ему ничего не стоило.

– Ты можешь вот это сделать? – спросил его Мот. – Нет?

Так вот этот путь лежит как раз через такие страдания, что ты себе их и не представляешь. Думаешь, мне приятно каждый день ходить в синяках и ссадинах? Но это нужно, чтобы пропитаться, а людям, чтобы увидеть, сколь безграничны возможности каждого, если он однажды наступит на горло собственному комфорту.

Он встал на ноги.

Вернее, как бы выпрыгнул откуда-то из самого себя.

– Учиться, – сказал, – надо как можно труднее, чтобы наука не казалась легкой прогулкой по жизни.

Умом, что ли, или, точнее, сказать, сознанием, Макс это понимал. Как – зрением – воспринимал, что на дворе идет дождь, почти отвесно падает под ноги прохожим и те топчут ту самую красоту, которой восторгались весной и летом.

Не сердцем, а, может, и душой, никак не мог смириться он с тем, что завтра же – не по воле начальства или той же полиции – его не увидят среди бурлящего множества. И не к нему, а к кому-то другому будут обращены взоры тех, кому хочется зацепиться за чье-то бузотерство, чтобы таковым почувствовать себя.

– Вами правит, – тем временем говорил Мот, – власть толпы.

Самая поганая из каких-либо человеческих грехопадений.

Он вдруг приблизил к нему свое лицо:

– Тебя никогда не били «хором»?

– Как это?

– Ну, двадцать, например, на одного.

– Нет.

– Тогда ты не видел настоящих зверских глаз. В которых нет ничего человеческого.

Я не знаю какая сила, а может и знаю, но не стремлюсь озвучить, разжигает у вас именно вот эти, зверские чувства. Вам все равно, против кого выступать, что громить, кого презирать.

Это – нужно.

И еще – модно.

Макс – оторопело – отступил от окна.

Словно кто-то сообщил ему, что через минуту его зашибут некие бунтари, чтобы покопаться в его внутренностях.

«Мода», – повторил он про себя.

Почему ему об этом ни разу не подумалось? Ведь, действительно, на разного рода сходках каждый стремиться задержаться в сознании своих товарищей неким Джузеппе Гарибальди.

Мот же тем временем доел свою овсянку и стал пить – опять же овсяной – чай.

При этом он, на разные лады, повторял слово «овсянушка».

Сперва с ударением на второй слог, потом на первый, следом на третий и, наконец, на четвертый.

К нему вошла его партнерша Юмарина.

Вообще-то ее зовут просто Марина. Но у нее фамилия Юшина, и Мот зовет ее так при следующем объяснении.

– Я считаю, что у человека и фамилия, и имя должны быть равноправными. А то М. Юшина можно говорить, а почему Ю. Марина нельзя?