Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Юмарина на партнера не обижается.

Неимоверным прыжком она одолевает расстояние от порога до стола и взлетает ему на загривок.

Поэтому чай он уже допивает с Юмариной на шее.

– Чего у вас сегодня на четвертое? – спрашивает Юмарина, спорхнув с шеи Мота и подойдя к Максу.

Он возле нее, кажется, еще более огромней и беспощадно увольневатей.

– Уроки пришел брать? – попутно интересуется Юмарина, сняв с него какую-то невидимость.

Она от других женщин отличается именно этим. Пальцы ее, словно клюв некой птицы, так во что-то и тычутся, обязательно находя что-то другими невидимое или незамеченное.

«Четвертым» Юморина зовет разговор о политике.

Не дождавшись ответа на первый вопрос, она задает второй:

– Том, правда, что ты скоро станешь отцом?

Тут нужно еще отметить, что Юморина имеет привычку переворачивать имена. Мота она зовет Томом, а Макса Скамом.

– Ну а у тебя, Скам, как дела? Гарем еще не завел?

Причем, задавая вопросы, она сроду не дожидается на них ответов.

– Значит, – подытоживает она, – все в порядке или выше, чем более того.

И идет – пальцами – «пастись» по пижаме Мота.

Разговор на ту самую тему, которая сейчас щекотала ему печенки, вроде бы и иссяк, а какое-то саднение на душе осталось. Хотелось доказать свою правоту. Например, вдолбить Моту, что студенты не против порядка.

Более того, они за него. Но только чтобы он был достигнут…

Тут обычно бывает некая заминка. Как же сделать так, чтобы никого не гонять, а всяк – сам бы без принуждения – дисциплинировался с каждым шагом.

Хотя всякому понятно, что поблажка – это букашка, на которую хоть ненароком, но тянет наступить.

Да что далеко ходить. Был у них один учитель, который всячески баловал студентов, ставя им хорошие отметки за отсутствие знаний. Так каких только позорных кличек на него не понавешали.

Вот только некоторые из них: «Верблюд» – что значит, через любую пустыню проведет. (Он преподавал географию). «Осел» – от того, что с любым дураком общий язык найдет. «Пентюх» – ну тут было несколько толкований, одно из которых звучало так: «Человек, у которого внутри нет ничего такого, что намекало на твердость».

Причем, когда его, в конечном счете, попросили вон из университета и Макс, по своей наивности, бросился собирать подписи в защиту поблажника, Волошина никто не поддержал.

Если Лева сдержан, как лев в клетке, то школьный товарищ Кобы Миха Бочаридзе, напоминает тигра, предлагавшего на каждом углу на память свою шкуру.

– Мы слишком рабодушны! – кричит он, явно гордясь, что придумал новое словечко.

С ним скука сидит под лавкой.

Но его напор действительно интеллектуальным не назовешь.

Он больше эмоциональный.

А оттого почти никчемный.

Значит, и с Михой надо серьезно работать.

Сейчас – с Михой – они идут к одному его знакомому.

Кто он такой, Бочаридзе пока не говорит.

– На месте решишь, – отмахивается. Впереди двора живет собачье рычание.

Пока что без лая.

Но и на него на порог выходит женщина.

– Сергея нет, – ответила она раньше, чем ей задали вопрос, где находится искомый ими товарищ.

– Он же к тебе пошел, – добавляет женщина.

И Миха, кажется, даже с остервенением лупит себя кулаком по лбу:

– Совсем забыл, голова – два уха, что нынче сборы у нас.

– Да он же Верблюд, – сказал один из тех, к кому он подошел с листком, разрисованным на графы.

Хмыкнул и второй.

– Хи, за Осла ходатайствовать! Пусть предмет как следует изучит, а потом преподавать берется.

Ведь он с нами почему заигрывал? Да потому, что ничего не знал. Ни в чем не понимал и не смыслил.

Третий же вопросил:

– А чего это тебя надрало за Пентюха вступаться?

И вот теперь весь университет, что называется, кипел. Постоянно были разного рода собрания и все требовали присоединить свой голос к Всероссийской забастовке студентов.

Вернее, больше ее называли не «забастовка», а – «выступление».

Каменев (Розенфельд) Лев Борисович родился в 1883 г. в Москве. Окончил гимназию в Тифлисе вместе с будущими знаменитостями – поэтом и художником Д. Бурлюком – другом Маяковского и философом-богословом П. Флоренским. Во время обучения в Московском университете вступил в студенческий социал-демократический кружок. Член партии с 1901 г.

Они репетировали смерть.

От той, мгновенной, можно сказать, героической, с пылкими монологами и пафосным накидыванием на шею петли, до тихой, в затхлом застенке, неприлюдную, почти тайную, про такую русские поют: «И никто не узнает, где могилка моя».

Лучше всех мученичество принимал Камо.

У него это, можно сказать, получалось шикарно.

– Это картина былого! – восклицал он. – Но содрогнитесь, мои сверстники. Содрогнитесь и запомните мой образ. Потому что он будет вам являться во сне, чтобы в том, запредельном для сознания мире, сказать, что я умер за вас, за ваше счастье, за ваше будущее.

– Тебе только на сцене играть, – сказал Миха Цхакая. – Даже слезу вышибает.

Но угрюмо молчал Коба. Ибо помнил уже сказанное, уже увековеченное, уже прописанное для потомков.

И эту предсмертную речь произнес Александр Ульянов, старший брат Ленина, который был тогда моложе его теперешнего на добрый десяток лет.

Ленина в подпольном мире зовут «Старик», а Саша так и остался юнцом, шагнувшим с эшафота Шлиссельбургской крепости в бессмертие.

Кстати, кажется тот же Камо сказал, что в слове «бессмертие» больше фигурирует не «смерть», а «бес».

Так вот что сказал Александр Ульянов: «Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь!»

Где тот – показной – пафос?

Нет его.

Есть спокойная уверенность.

Коба незаметно свел ладони на своем горле.

Александру Ульянову был двадцать один год. Он, собственно, ровесник ему теперешнему.

И главное Александр видел, как сохраняется жизнь, как тому же Михаилу Новорусскому смертная казнь была заменена на пожизненную каторгу.

На право жить и дышать.

Слышать птиц.

Видеть белый свет.

Александр не принял за себя ходатайство.

Не впал в публичное раскаяние.

Он казнил себя сам.

Казнил, может быть, даже за тем, чтобы когда-то младший брат, подожженный не местью, а все тем же пожаром борьбы, произнес спокойно-рассудочное:

– Мы пойдем другим путем.

Сейчас Коба стоит между двух костров, как сказал прибывший в Тифлис отбывать ссылку, Михаил Калинин, – и не знает, какой огонь жжения горячей.

С одной стороны очень было бы здорово вот так – подняться, нет, взбежать на эшафот, и произнести, пусть не так красочно, как это получилось у Камо, но высказать полное презрение к смерти.