Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Но то, что не удалось ему, оказалось под силу полицейскому, который, судя по всему, достал из куста тот злополучный лист, и, что удивительно, прочитал, что там написано.

В полицейском же участке, куда он был препровожден, тихонько спросил:

– Можно это констатировать, как явку с повинной?

Но тогда извольте вернуть украденное в полном объеме.

Разговор в полицейском участке, кажется, был длиннее чтения вслух всего романа «Война и мир».

И только под утро Громогласа выпустили.

И он опустошенно подумал, что самое греховное в жизни – это добиться свой правоты.

Тем более, когда тебя не хотят слышать.

Из книги, которой нет.

У каждого века есть своя, не связанная с течением времени, биография. Она выстраивается из событий, которых нет, поскольку сама является событием.

Это биография всего несостоявшегося, несовершенного, не получившего прописку в жизни, хотя имеющего на это полное право.

Помните, как народ сказал?

«Из благих намерений вымощена дорога в ад».

Вот они-то и им подобные явления, отравленные ядом несовершенности, составляют ту параллельную часть бытия, которой легко уживается под рубрикой «если бы…»

Итак, новый век наступил.

И найден человек, который своей жизнью пометил три столетия – это Прилуцкий Иван Митрофанович, рождения тысяча восемьсот девяносто девятого года, но иронии совпадения, в один день с Александром Сергеевичем Пушкиным, и – на первое января девятьсот первого года, глядя в чарку, из которой только что было выпито бьющее в голову содержимое, сказал:

– И все же долго жить скучно.

– Почему? – разом вскинулось множество, пребывающих еще в недозрелой молодости, голосов.

– Потому что не понимаешь, что было на самом деле и что могло бы быть.

И тут вдруг кого-то осенило.

– А ведь рай, – вскричал он, – это, собственно, то, что не стало нормой в грешном мире и к чему человечество, так или иначе, стремилось.

– На словах, – вставил кто-то.

– И это правда!

Но что же мешало всему, что не совершилось?

– Гордыня.

Тогда, в суматохе разгоряченности, так и не вспомнили, кто произнес это слово.

И вообще было ли оно сказано, или – просто – в матричном варианте – оттиснулось в сознании, как явление отождествления с чем-либо.

– Вот написать бы об этом книгу, – мечтательно произнес кто-то.

– И как же ее назвать, исходя из нашего рассуждения?

– «Книга, которой нет».

Зааплодировали все, кроме старика Прилуцкого.

И причина была банальной.

Его не было уже на этом свете.

– А что, если…

Предложение было принято раньше, чем сформировалось как таковое. Конечно же, есть смысл – виртуально – продлить жизнь Ивана Митрофановича.

И пусть выстраивает он предполагаемые события в той, которая ближе к нему, последовательности.

И, не комментирует, как это пытаются делать все, а живет в них.

Вот он поднял голову от стола и произнес:

– Товарищ царь! Не пора ли честь знать?

Государь озабоченно преклонил перед ним голову:

– Что я должен делать, милейший?

– Дать свободу народу.

– А что такое – свобода? И разве у него ее нет?

– Свобода, это когда…

Прилуцкому явно нужен был суфлер.

– Извините, но это вам сейчас объяснит товарищ Ленин.

– Но он же не царь, а почему товарищ?

Ленин, однако, уже вышагнул вперед и сказал:

– Вы захватили власть в стране.

– Помилуйте! – остановил его государь. – Власть досталась мне по наследству. И отцу моему, и деду. И даже прадеду.

Ленин, если смутился, то на один лишь миг.

– Но власть должна быть народной, – сказал.

– Народной? – переспросил царь. И уточнил: – А кто же будет править?

– Народ.

– Кем?

– Народом.

– Очень интересно. Прямо как в сказке. Ну и что от меня нужно?

– Отречься от престола.

– Пожалуйста, я уже это сделал. Кому передать «Шапку Мономаха»?

– Это мы подумаем.

– Еще что?

– Соорудите на Красной площади виселицу.

– Зачем?

– Чтобы привести в исполнение приговор народа.

– Какой?

– Смертный.

– Кому?

– Вам.

– За что?

– За то, что…

И все поняли, что Ленину тоже нужен был суфлер.

– Кто скажет, в чем виноват царь?

Взметнулся частокол рук. Обвиняли все. И – за все. А один сказал:

– А мне руку парализовало, так я усердно крестился, молясь за вас.

У страданий была очередность. И часто она намекала на бесконечность. И тогда душу наполняла тоска.

А Горькому не без основания казалось, что он заслуживает более утешной доли, что все его исхождения, равно как и просто хождения, и мои путешествия и шляния по России без повода и смысла, обязаны дать некие преимущества перед обросшей тщеславием, глыбе Льва Толстого.

Тот как бы расположил себя в пространстве между Ясной Поляной под Тулой и Хамовниками в Москве.

Две тогда литературных личности будоражили его ум – Толстого и Чехова. Но коли Антон Павлович был более доступен, если так можно выразиться, по общему подиуму, то есть по сцене, то Лев Николаевич, хотя и тоже отдавший дань драматургии, конечно же, тяготел к тяжеловесной, почти неподъемной, прозе.

Еще одно обстоятельство его буквально шокировало.

Стоило Горькому только появиться в Москве, как ту же его обступали воспоминания, с нею связанные.

Причем порою заряженные той невкусностью, о которой лучше забыть.

Но чаще на память приходит что-то милое. Ну, например, как впервые – двадцатиоднолетним – побывал в Хомовническом доме Толстого. Льва Николаевича на тот раз не случилось. Но была его Софья Андреевна. И она показалась ему тогда эталоном супруги писателя. Видимо, гения должно окружать все гениальное.

Здесь же, в Москве, родилась у него идея кинуть себя в «хождение по Руси».

Дабы по-настоящему, со всеми вывихами и помарками бытия, увидеть жизнь народа, какого он на тот период считал угнетенным и забитым, но непокоренным и гордым.

Когда Волга под боком, она вроде и не Волга. Как что-то вблизи текущее и все. Словно олицетворение времени, которое движется неустанно, утекая в неведомое, которое, в конечном счете, предопределено тем, что бывает не венцом, а концом жизни.

Другое дело, когда по Волге – плыть. Быть хозяином этого движения. Совладельцем просторов, что открываются по берегам. И стремителем к той неизвестности, которая поджидает за каждой излучиной.

И он по Волге – как кто-то из плывущих с ним рядом сказал, – «сбегал вниз». Стремил себя туда, к Каспию, к; устью этого непоборимого русского величия, протекшего через столько всего загадочного, что душа замирала от воспоминаний.

Особенно ранил его память неистребимый Хазарский каганат.

А какова Астрахань! Со своим персональным кремлем. И, главное, везде некие напоминания, что здесь, до него, уже побывали великие люди.